Партизанская искра - [102]

— Ты знаешь, что упрямством наносишь себе вред?

— Знаю, но не скажу.

— Врешь, скажешь! — прошипел Анушку и, стряхнув на пол пепел сигары, ткнул жаром в подбородок Мити. Боль передернула все тело. Дмитрий закрыл глаза и стиснул зубы.

— Будешь говорить?

— Нет.

Офицер приложил сигару к щеке Дмитрия.

— А теперь?

— Никогда!

Митя закусил губу, чтобы не вскрикнуть от нестерпимой боли.

— Говори, кто был с тобой на железной дороге?

Митя молчал. Он чувствовал, как огонь сигары жег ему щеки, губы, лоб, слышал выкрики офицера, не разбирая слов. Потом все смешалось. Боль стала невыносимой. Казалось, что все тело лизали огромные языки пламени.

А офицер все прикладывал к лицу Мити сигару до тех пор, пока она не погасла. Тогда он швырнул на пол окурок и не крикнул, а как-то дико взвизгнул:

— Будешь говорить?!

Митя собрал остаток сил и крикнул жандарму прямо в лицо:

— Я все сказал!

Анушку выхватил револьвер и в упор прицелился, но не выстрелил, а только ударил Митю рукояткой браунинга по голове.

Качнулась комната, перед глазами молочными туманными пятнами проплыли окна, пошатнулись теряющие очертания предметы. Все вокруг задернулось непроницаемой синеватой пеленой, и стало удивительно легко. Исчезла огненная боль. Митя рухнул на пол.

Локотенент Анушку постоял с минуту и позвал часового.

— Оттащи в камеру и хорошо закрой на замок.

Неудача привела локотенента Анушку в замешательство. Он был на грани такого состояния, при котором можно было совершить необдуманный поступок. Огромного напряжения стоило Анушку сдержать себя, чтобы не застрелить упрямого русского мальчишку, виновность которого была очевидна. Чтобы немного успокоиться, локотенент прошел к себе в комнату, налил стакан цуйки и выпил, не закусывая. Затем он вернулся в кабинет и долго из угла в угол мерил шершавые доски нервными шагами.

С чего же теперь начать? Положение его было затруднительным. Конечно, власть была в его руках. Он мог сейчас же дать приказ арестовать всех молодых сельских ребят, находящихся на подозрении, и повести допрос. Но теперь это было невозможно. Немцы отступают, партизанское движение растет. В тылу чёрт знает что творится. По дорогам ни проехать, ни пройти. Он знал, что арестуй он десятка два ребят, на селе такое поднимется! Да кто его знает, попадутся ли среди арестованных виновники? Арест же безвинных может сбить с настоящего следа и испортить все дело.

Он заметил на своей руке маленькую полоску крови без царапины и ссадины. Это была не его кровь.

— Чёрт возьми! — вскрикнул он. — Ведь по этому можно найти остальных!

Анушку немедля собрал всех жандармов и начальников полиций.

— Сейчас же снова идти по домам с обыском. Раздевать догола всех молодых ребят. Тщательно осматривать, нет ли раненых… Малейшая свежая царапина или пятно крови — арестовывать. При обысках просматривать одежду, которую носят эти бандиты, не остались ли на ней следы крови. Марш!

Карп Данилович не сомкнул в эту ночь глаз. Тревога за сына, за всю организацию сжимала сердце.

Рано утром он поднял не спавшего Парфентия.

— Выйдем, поможешь мне кое-что сделать. Быстро одевшись, Парфентий вышел вслед за отцом во двор.

— Вот что, сынок, пойди сейчас же попроси у матери теплой воды да вымойся хорошенько с головы до ног, — сказал он, осмотрев сына, — на тебе следы митиной крови. Да белье сними и одежду, все, в чем был ночью, спрячь подальше. Черт их знает этих жандармов, начнут рыться. А то могут и с собакой нагрянуть. Да гляди хорошо, где-что спрятано, книги какие или дневник перепрячь подальше, чтобы никакой зацепки не было.

Парфентий кивнул головой.

— Тату, а может обойдется все? — тихо спросил Парфентий.

Карп Данилович видел, какой тревогой был охвачен сын, и ему хотелось сказать такое, чтоб уж если не успокоить, то по крайней мере вселить в душу Парфентия бодрость.

— Я думаю, обойдется, А если нет, так… но нам, сынку, нужно быть начеку. В случае чего — тикать отсюда в лес, а там дальше, к партизанам. Воевать так воевать, кой чёрт сидеть на печке. Наши теперь, на фронте, постоянно от смерти на шаг находятся. А у нас с тобой до смерти еще далеко.

— Я за себя не боюсь, тату. Дело провалится. — Он помолчал и добавил: — Да и народу может много погибнуть виновного и невиновного.

— Всех, кто был с тобою ночью, нужно скорее предупредить, чтобы тоже вымылись и сменили одежду.

— Верно, тату. Я Маню пошлю, она сделает это.

В полутемных сенях Парфентий натолкнулся на девочку.

— Кто здесь?

— Я, — отозвался тоненький и, как показалось Парфентию, перепуганный голосок, — дверь не найду никак.

Парфентий узнал Таню — сестру Дмитрия.

— Парфуша, — торопливо зашептала она, — Митю схватили жандармы.

— Где он сейчас? — спросил Парфентий, чувствуя, как похолодело в груди.

— В камере, в жандармерии. Я видела его в окошечко. Он весь черный, не узнать. — Голос девочки дрогнул. — Ох, как били… как били! И Мишу Клименюка тоже.

Таня заплакала тихо, беззвучно.

— Митя ничего не сказал?

— Привет тебе и всем хлопцам передал.

— Добре, беги домой.

Оставшись один, Парфентий поманил из кухни сестренку. И пока шептал ей на ухо, Маня хмурила белесые брови и кивала головой.