Партизанская богородица - [39]

— А ты говоришь, братья! Сын-то, видать, лучше тебя понимал. За народ шел.

— Несправедливо попрекаешь, Александр, — сказал Семен Денисыч. — Он для народа трудится.

Санька как будто именно этого возражения ждал.

— А коли он за народ, так пущай все в сторону и винтовку берет! Нас удавят — все его планы ни к чему!

Мякишев покачал головой.

— Рано или поздно труды мои пригодятся народу.

— Вот ты и помогай, чтобы рано, а не поздно.

— У меня свое дело, — твердо возразил Мякишев. — Никто из вас за меня его не сделает.

— Странный ты человек! — закричал Санька. — Да ты пойми: побьют нас, твоя затея только на вред рабочему люду пойдет! Еще грузнее на шею нам сядут!

— Рано или поздно, — снова повторил Мякишев, — правда восторжествует. Колесо истории вертится в одну сторону.

— Дак ты ж помогай ему вертеться!

— Для того и живу. У вас, молодой человек, кругозор ограничен событиями нынешнего дня. Я вас не осуждаю. Напротив, я уважаю вашу убежденность в своей правде, вашу готовность жертвовать собой. Конечно, — как бы размышляя вслух, продолжал Мякишев, — должен кто-то и сегодня противостоять злу, но должен кто-то и целиком отдать себя будущему... Странно... лучше всего понимают меня дети. Вы помните, Кузьма Прокопьич, как блестели глаза у того мальчишки, как он внимательно и терпеливо слушал меня?..

— Его сын, — сказал Воронов, указывая на Набатова, — Сергея Прокопьича.

— Прокопьевича? — переспросил Мякишев. — Ваш брат?

— Нет. Отцы тезками были.

— Этот мальчик верил мне. Он восторгался, но не удивлялся тому, что я говорил. И я верю, он будет строить электрические станции на Ангаре.

4

Мякишев от ухи отказался.

— В моем возрасте вредно ужинать дважды.

— А нам и обедать впервой, — сказал Лешка Мукосеев.

Уху приготовили на скорую руку.

Кузьма Прокопьич спустился к ручью, принес гулявшего там на кукане живого осетра величиной с доброе полено. Выпотрошил, острым топором рассек на части — и в котел. Соль достала Палашка из своей котомки.

Каждому достался кусок осетрины фунта на полтора.

Запили таежным чайком, Палашка заварила в котелке горсть сушеного черносмородинного листа.

Разомлевший от сытной еды Санька подобрел и посочувствовал Мякишеву.

— Несподручно тебе одному на таком деле. Неужто один ты таким наукам обучен или у других таланту нет?

Мякишев улыбнулся Санькиной наивности.

— Почему один? Многие и ученее, и талантливее меня. Но никого из них здесь нет... А я здесь.

— Что ты один сделаешь на такую махину? Ангара вон какая! Ей конца-краю нет.

Мякишев вздохнул.

— Нужны помощники. Очень нужны.. Вот оставили бы мне двух-трех молодцов.

— Эх, дорогой ты человек, Василий Михайлыч! У нас самые бои впереди. Каждый человек в счету.

— Что значат два человека в такой драке? А для будущего много могут сделать.

Санька только головой покрутил. А Палашка подумала: вот определили бы Саньку в помощники к этому доброму старику, отлегло бы на сердце, утихла бы неуемная тревога за него. Знала бы, что живой останется. На миг даже мелькнуло: если бы оставили и ее с ним...

Но о таком счастье стыдно было даже и мечтать...

Катино горе

1

— Ты испей, враз полегчает, — говорил Петруха Перфильев, поднеся кружку с водой к губам Кати.

Она глядела на него мутными, ничего не понимающими глазами. Ее била нудная мелкая дрожь, и зубы стучали о край жестяной кружки.

Петруха попытался влить ей глоток воды. Катя отдернула голову, вода сплеснулась на шею и холодной струйкой скатилась по груди.

Катя охнула и очнулась.

— Хлипкая же ты, Катерина, — сказал Петруха и поставил кружку на стол.

Катя встала и, пряча глаза от пристально смотревшего на нее Брумиса и Петрухи, прошла за печку в свой завешенный ситцевой занавеской уголок. Проходя мимо раскрытой двери, заметила, как двое партизан, взяв за руки, волокли с крыльца тело убитого хорунжего.

Опять подступила противная тошнота.

Катя свалилась на лавку, застеленную стареньким домашним, еще покойной бабкой стеганным лоскутным одеялом и закрыла глаза.

Но вся только что прошедшая ужасная сцена снова развертывалась перед ней...

Рано утром Вепрев с группой бойцов верхами отправился, как он сказал, в рекогносцировку.

Бугров и Брумис сидели за большим столом, разговаривали. Катя за своим маленьким столиком у окна переписывала крупными буквами составленное Брумисом «Обращение ко всем трудящимся крестьянам Приангарского края».

Вошел возбужденный, запыхавшийся Петруха Перфильев.

— Подозрительную личность задержали!

— Где задержали? — спросил Бугров.

— Мужики привели. Сказывают, пришел с вечера, попросился переночевать. Да больно любопытный, все расспрашивал. Про нас, стало быть.

— Где он?

Петруха открыл дверь, крикнул:

— Веди его сюда!

Азат Григорян — в руке винтовка с примкнутым штыком — шагнул через порог, встал у двери, винтовка к ноге. Следом вошел низенький замурзанный мужичонка в рваном кафтане и растоптанных сыромятных чирках. В грязной, видать, давно не мытой руке он зажал облезлую заячью шапку.

Он показался Кате очень напуганным, и только когда, растерянно озираясь, встретился с Катей глазами, ей почудилось, что во взгляде его промелькнула усмешка. Но скорее всего она ошиблась. Судя по всему, мужику было не до смеха.