Партия в преферанс - [8]

— Поливать хорошо надо, тогда и огурцы хорошие будут, — тихо замечала баба Маня.

Варька её не слушала.

— И ведь вот какой, — настырно гнула она свое, валя все в одну кучу. — Дочку свою, и ту не пожалел, когда она поперек него пошла.

С Пименом в деревне, помнил Колька цепкой детской памятью, никто не ругался, но и дружить не дружил. Одна бабушка Маня его привечала. И его, и дочек его тоже.

Доронькина и тогда, когда Пимен был жив, воду мутила.

— И как ты, Маня, не боишься? — качала головой Варька. — Порчу наведет. Ему ведь это мигом.

Колдуном Пимена в глаза никто не называл, но за глаза и так и эдак костерили. И вера-то у него, дескать, другая.

— Какая другая? — заступалась за Пимена Колькина бабушка. — Такая, как у всех, только он старовер.

— Ты, Маня, набожный человек, а того не понимаешь… — С укоризной глядела на бабушку Маню въедливая Варька.

И начинался бесконечный спор: и воду-то он из одного колодца ни с кем брать не станет, и то, и это…

Колька слышал все это много раз.

Бабку Варьку он не любил и знал, что его бабушка — самый мудрый и добрый человек на свете. Знал он и то, о чем шептались в деревне: только к одной бабушке Мане заглядывал старый Пимен. Тут болтливая соседка говорила чистую правду.

Он помнил, как Пимен приходил к ним, высокий, с огромной седой, как лунь, бородой по пояс, в темной косоворотке — в другой одежде его Колька никогда не видел, — и пил чай, как степенно оглаживал свою бородищу и, не торопясь, рассказывал что-то.

— Мамк, жених-то твой, никак, опять в гости приходил? — балагурил дядька Федя. — Смотри, а то ещё жениться на тебе надумает.

Бабушка отмахивалась: придумает тоже на старости лет, людей смешить.

— Ну, ты зря, зря, — не отставал неугомонный Федя. — Человек он степенный, богатый, говорят. У него денег, — причмокивал он, — куры не клюют. Еще небось мешок керенок где-нибудь зарыт.

— Керенок, не керенок, — встревала Настя, — но золотишко точно прикопил. Еще с прежних времен осталось. Да и сейчас куда ему тратить, на своих дураков, что ли? Коз развел, во всей деревне столько не наберется, сколько у него одного, куры, корова, овцы. Мясо в город продавать ездит каждую субботу. Наша бригадирша сама лично его на колхозном рынке за прилавком видела. Куркуль! У него денег, как у дурака махорки.

— Это точно, давай, мамк, — поддерживал жену Федя, — вступай в законный брак, а мы твоими наследниками будем. А то пенсия у тебя — кот наплакал, всю жизнь двенадцать целковых, даром что в колхозе до кровавых мозолей работала.

Бабушка на сына не обижалась: мелет, сам не знает чего. Пил бы поменьше да на чужое не зарился, а то опять на прошлой неделе целый день на сеновале провалялся, а потом похмелиться у неё выпрашивал. К жене Насте он соваться боялся, да и не даст она, а мать все стерпит, пожалеет сына.

— Мамк, ну мозги поправить надо, — трясся, икая, Федя, — ты ж понимаешь…

Бабушка понимала, хотя сама больше рюмки — лафитничка, как называла небольшую граненую стопку, в жизни не выпивала. Разговоров про наследство не любила, даже лицом суровела. Чужого куска ей не надо. Наследники выискались! Свое надо копить.

Иногда к бабушке забегала и Маня-дурочка, младшая дочь Пимена.

— Батька не заходил? — Боязливо зыркая по углам круглыми глазами — боялась отца, тот не любил, когда она шаталась по деревне и при случае мог сурово наказать её, — она усаживалась пить чай, но все время была настороже.

— Посиди, Маня, посиди, — успокаивала её бабушка.

— Батька сердит, драться будет. — Она, как малый ребенок, прихлебывала чай из блюдечка и чмокала от удовольствия, грызя крепкими зубами кусок сахара.

— Он бьет тебя, Маняша? — с притворной жалостью спрашивала случавшаяся здесь бабка Варька, чтобы было о чем потом посудачить.

— Не-а, — помолчав, словно подумав, тянула Маня. — Ругается. Гришку бил, он деньги у бати украл.

— А какие деньги, Маня? — Варькины круглые, как у совы, глаза загорались от жадности. — Ты видала, деньги-то?

— Не, — мотала головой Маня. — Гришка в город к девкам поехал. И за мной скоро женихи приедут, — вдруг начинала быстро говорить она. — На тройках, да?

— Да, Маня, да, — успокаивала её Мария Федоровна. — Отца не бойся, скажи: у меня была, он не тронет.

После чая дурочка сидела на лавке и, раскачиваясь, как маятник, пела, вернее, гудела монотонным голосом:

— И папанькина нога, и маманькина нога…

Она никогда ни на что не жаловалась, не плакала, у неё никогда ничего не болело.

— Дураки живут долго, — поджимала губы Варька.

Балагур Федька оказался прав: Пимен и впрямь пришел свататься к Марии Федоровне. И серую суму принес, сшитую из грубого домотканого холста. Такие были у богомольных странников, которые иногда заходили в Ежовку.

Отказала бабушка Маня жениху.

— Не будем людей смешить, Пимен Иванович. У тебя своя семья, у меня своя. Так тому и быть.

Пимен сильно огорчился и не скрывал этого.

— Замуж не хочешь, тогда хоть деньги у меня на хранение возьми. — Он потряс тяжелой сумой.

— И деньги не возьму, — сказала бабушка.

— Нет, Маня, — заупрямился Пимен, — Христом Богом прошу, возьми. — Я тебе верю, случись что, ты моих дураков не обидишь. Помру я, Гришка-дурак найдет и все растащит. Если ты не примешь, пойду к Аграфене в Троицкое село, ей доверю.