Паршивая овца - [179]

— Если ты говоришь, что он скрывается от полиции.

— Кстати о полиции…

— Там он может спрятаться.

— Угу, но его безопасность равна пятистам кронам.

Она растерялась.

— Да, но мне действительно нужны эти деньги! Кроме того, я совершенно не уверена, что он прячется именно там.

Я чуть подождал и тихо спросил:

— А как сейчас с ценами на рынке?

— Если ты имеешь в виду, что я опять принялась за наркотики, то это не так! — заорала она.

— Нет?

У меня возникло странное ощущение. Я вновь увидел перед собой ее такой же, какой она была тринадцать лет тому назад: то же самое напряженное лицо и та же самая ложь. Круг замкнулся, игра проиграна. Поездки в Копенгаген, ночные опасные вылазки в город, заброшенные дома и опустошенные квартиры.

— Ну, в таком случае эти бумажки тебе не нужны, — ответил я и спрятал пятьсот крон обратно во внутренний карман пиджака.

Она подскочила на стуле.

— Но ты же ведь знаешь, как мне нужны эти деньги, Веум! Ты знаешь… — Ее голос дрогнул. — О черт, Веум!.. Ты не можешь так поступить со мной!

Я наклонился к ней.

— Позвони Карин, Сирен. Или отправляйся в больницу. Я помогу тебе. Ты смогла сделать это один раз. Ты сможешь сделать это вновь!

Лицо ее стало серым.

— Слишком поздно. Я не смогу еще раз. То, что случилось с Асбьерном… Все так изменилось… Слишком много всего… — На глазах выступили слезы. — Отдай мне деньги, Веум. Дай мне их! — едва слышно прошептала она.

Я вытащил бумажки.

— Хорошо, Сирен. Смотри, вот тебе четыреста. Но подумай, Сирен. Ты слишком хорошая девушка, чтобы…

Ее пальцы жадно схватили деньги.

— И еще одно.

Она вопросительно посмотрела на меня.

— Если ты знаешь еще что-нибудь, что ты не захотела рассказать мне, то лучше пойди в полицию.

— К фараонам я не пойду!

— Это слишком опасно… Ты видела, что произошло с Хенриком. Не забудь, что ты много значишь для некоторых людей.

— Для кого же?

— Для Карин, вашей матери и меня…

Она осушила кружку и со стуком поставила ее на стол. Улыбнулась мне и сказала:

— Передавай привет Алексу, если сумеешь его отыскать!

Я поднялся из-за стола.

— Подумай обо всем, что я тебе сказал.

— Забирай с собой чертовы клише, пойди домой и повесь их на стену! — заорала она.

Я грустно улыбнулся и ушел. Не успел я дойти до двери, как к ней уже подсел какой-то мужик. Я обернулся посмотреть на него. Здоровый парень с ухоженной бородой, в пиджаке, который мог бы произвести фурор в провинции в 1959 году. Он поздоровался и представился, так что знакомым ее он никак не мог быть.

Я мог бы вернуться и получить по физиономии. Но с другой стороны, она уже давно выросла и стала совершеннолетней. Теперь она сама распоряжалась собственной жизнью и решала, на что ее потратить. Во всяком случае, так было по закону.

Тем не менее при ресторанном освещении она выглядела трогательно юной. Собственное отражение тринадцатилетней давности. Отражение, разбить которое стоило всего четыреста крон.

Я вышел на улицу, оставив ее сидеть в собственном прошлом, окруженной со всех сторон кошмарами, разрушить которые мог лишь краткий миг наркотического опьянения.

Давшая трещину яхта под именем «Сирен», которую унесло далеко в море, где вокруг бушуют высокие волны, а под днищем ужасающая засасывающая глубина.

На улице уже наступили сумерки. Скоро должны были зажечь фонари, а меня ожидала очередная пробка на дороге.

Для сантиментов не было времени, как не было его и для чувств.

27

На пятом проверенном мной почтовом ящике на кусочке картона было написано полустершимися от дождя чернилами: «Ульсен».

Я съехал с шоссе на боковую проселочную дорогу, которая так резко устремлялась с горы вниз к фьорду, что я почувствовал себя горнолыжником. Дорога привела меня к повороту, заросшему шиповником, на кустах которого висели сморщенные коричневые ягоды, охраняя от незваных гостей спокойствие хозяина. Однако я не послушался предупреждения и поехал дальше.

Внизу переливались темные воды Люсефьорда, больше всего похожие сейчас на глыбы колотого льда. На другой стороне фьорда среди великолепного соснового бора вздымались купола-луковицы дома Уле Бюлля. Слабый свет ноябрьских сумерек был чудесен и загадочен, но не слышалось звуков скрипки, которые выманивали по воскресным дням девушек из уединенных уголков. Но ведь сегодня и был вторник.

Старый хутор расположился на заросшем травой склоне. Темные ели, окружавшие дом, производили довольно неприятное впечатление и создавали своеобразную атмосферу, которая больше всего подошла бы для похорон. Вы ничуть не удивились бы, заслышав в таком месте печальный голос норвежской скрипки феле, запевшей мелодию «В минуты одиночества». Но было тихо. Почти неестественно тихо.

Я остановился на опушке леса, чтобы получше рассмотреть деревянный дом. Низкая крыша была покрыта замшелой черепицей, а дверь сделали такой маленькой и тесной, как будто жилище специально строили для карликов и гномов. На меня смотрели два темных пустых окна. Ни одна из простых белых занавесок, висевших по краям окон, не шелохнулась. Нигде ни малейшего движения. Из трубы не вился дымок.

Лес был безмолвен. Единственной птицей в нем был я. Но и я не пел.

Я подошел поближе.