Паровозик из Ромашкова и другие рассказы - [41]

жалеть, что вовремя не поговорили, не извинились. Нет ничего стыдного в том, чтобы просто

подойти к человеку и попросить прощения. Очень странно, что все изменилось. Теперь сказать

человеку какую-нибудь гадость совершенно не стыдно, а одарить его добрым искренним словом, без всякого подхалимажа и лести, стало чем-то постыдным, стесняющим… Не понятно.

Якову 14 лет. Он был копией своего отца. Такой же высокий (даже для своих лет), рассудительный, от природы ему дана красивая литературная речь, только одно было в них

отличие – у Яши были светлые волосы, даже немного золотистые. Я всегда любовалась на них, мне очень хотелось иметь такие же вместо своих каштановых кудряшек. Меня больше всего

поражало, что он всегда был готов уделить час, а то и больше, чтобы поучить меня русскому

языку. Поначалу я даже и подумать не могла, что русский мальчик на пять лет меня старше

станет общаться со мной, девятилетней девочкой, толком не говорящей на его языке, хоть и

покорил он меня с первого взгляда. Я ему была очень благодарна – только с его помощью, я кое-

как начала говорить по-русски. И не было пределу моей радости!

- Ну, что? Споем по традиции? – спросил меня Яша.

- С удовольствием! Какую на этот раз?

- Давай мою любимую – «Salut» Джо Дассена?

- Конечно! Начинай! – задорно сказала я.

- Salut! Cèst encore moi!

- Salut! Comment tu va?

Вот так и проходили наши с ним русско-французские “уроки”.

* * *

Летние школьные каникулы продолжались уже второй месяц. Сегодня мы договорились с Яковом, что я приеду к нему на урок. В перерыве на обед брат забрал меня из дома, и мы поехали на

метро до Октябрьской домой к Александру и Якову. Николя тоже очень хорошо подружился с

Яшей. Они стали, как говорится, не разлей вода. Именно этот день стал последним в моей жизни.

Последним в жизни всех людей…

Папин рабочий день закончился, и мы втроем отправились домой. Время в метро летело для меня

незаметно. Я любовалась красотой архитектуры каждой из станций. Удивительно – одна не

похожа на другую! В Париже такого не было. Все станции отделаны одинаково, потолки ниже, виражи путей круче. Порой, поездка в метро заменяла катание на американских горках. Я, конечно, утрирую, но все же – это было так.

«Станция Чертановская. Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи!»

– прозвучал довольно приятный женский голос из динамиков. Мне было очень любопытно, увидеть эту женщину (или даже девушку), чей голос звучал на остановках в вагонах поездов.

Открываются массивные двери, и большое количество людей спешат наружу, домой. На станции

тесно. Большая очередь к движущимся ступеням. Папа держал меня за руку. Мы ехали на

поверхность. Эскалатор был небольшим, поэтому через мгновенье мы должны были сойти с него.

Знаете… Такие мгновения отпечатываются в памяти навсегда. Некий переломный момент

наступает в жизни. Память человека начинает работать по-иному и не всегда вспомнишь, что с

тобой произошло после всего этого, но помнишь именно этот момент, а после него пустота. И так

тихо все, спокойно. Будто тебе стерли память. Ты витаешь в облаках мыслей, а они

рассеиваются, не давая заглянуть в них, вспомнить…

- Доктор! Доктор! Ma fille est mal! Aidez a elle! Пожалуйста! – слышала я где-то отдаленное эхо, образовавшееся от голоса моего отца.

- Мужчина! Я вас не понимаю! Давайте девочку! – врач протянул руки.

Отец Жизель отдал ее врачу, тот положил ее на кушетку.

- Dites-moi, tout ira bien avec elle?! – Папа бился в истерике.

- Так, выведете! – приказал доктор своему помощнику.

Что со мной произошло? Я ощущала нестерпимую боль в голове и во всем теле. Мне даже не

сразу удалось открыть глаза, чтобы посмотреть вокруг. Я увидела только свои, покрытые синими

пятнами, руки. В одной из них торчала игла, от которой уходила трубочка к подвешенной над

моей головой бутылке с какой-то прозрачной жидкостью.

- У нее многочисленные внутренние кровотечения. Мы ничего не сможем сделать.

Это звучало как приговор, благо Жизель не поняла о чем идет речь. Она повернула голову

направо и увидела своего папу. Он сидел напротив и смотрел на нее, огибая взглядом врача, который что-то ему пытался объяснить, но тщетно. Увидев движение головы, он тут же ринулся к

ее кровати.

- Жизель! Доченька! Как ты?! – я никогда не видела папу в такой истерике. На его добром лице

была одета маска ужаса, отчаяния, безысходности. Лицо багрового цвета и пот, который лился

ручьем.

- Что со мной, папа? – эти слова дались мне совсем нелегко.

- В толпе. Люди. Я не удержал. Прости меня! Ты упала. Они… Они шли и шли. Прямо по тебе. Я

не мог прорваться. Все толкали меня, я бежал, но не двигался с места. Жизель… Умоляю тебя, держись. Все будет хорошо. Слышишь?!

- Да. Хорошо, – я не заметила, что произнесла это по-русски.

Врач тут же оказался рядом и начал говорить со мной. Но я не понимала.

- Мне больно, – это все, что я смогла ему ответить.

- Потерпи деточка. Потерпи. Все образуется. Выздоровеешь. Подрастешь. Жениха тебе найдем

богатого, – подбадривал доктор, гладя меня по голове. Мягкие опытные руки. Только у врачей

такие. Ты вроде бы видишь, что он к тебе прикасается, но почти не ощущаешь этого.