Паром - [4]

Давясь слезою теплой.

Заговорил старик.

(Руками рвя у горла

Потрепанный сатин):

— Одиннадцать померло.

Двенадцатый один!

Стоит мальчонка рядом.

Кудряв и черномаз.

Глядит серьезным взглядом,

С отца не сводит глаз.

Бледнея от обиды,

Нахохленней птенца,

Глядит, глядит сердито

На пьяного отца.

А тот все рвет у горла

Потрепанный сатин:

— Одиннадцать померло.

Двенадцатый один!

Есть лошадь, жеребенок…

И баба тоже есть.

А это мой ребенок,

И вот я, вот я весь!

Пока еще не слабый.

Пока еще в ходу.

Возьму ребенка, бабу,

Из табора уйду.

Тебя любил я. Боже,

Покрепче, чем коня.

Цыганский бог, за что же

Обидел ты меня?!

Тобой обижен цыган.

За что взял детей?

Уйду в село на выгон

Пасти чужих коней.

Сыночек! Человечек!

Где братья? Братья — нет!

Буфетчик, эй, буфетчик!

Дай мальчику конфет!

Дай мальчику печенье,

Котлеты тоже дай!

Мученье есть мученье.

Гуляй, сынок, гуляй!

Но мальчик головою

Мотает: «Не хочу!»

Ладошкою худою

Бьет батьку по плечу.

Он сердится. Он мерзнет.

Он тычет кулаком.

— Пидем до мамки. Поздно.

Пидем, отец, пидем!

Подняв шапчонку с полу,

Шатаясь, встал цыган.

Его ведет за полу

Упрямый мальчуган.

Ведет его сурово,

Быть может, до конца

Притихшего, хмельного.

Усталого отца.

В парке

Над парком гремит радиола,

Сзывая парней и девчат, —

Танцует вечерняя школа,

За поясом книжки торчат.

Здесь пришлый народ и окрестный

Плясать до упаду готов.

Здесь девочки с фабрики местной,

Матросы с торговых судов.

От страсти хрипит радиола.

Ботинки и туфли гремят.

В обнимку вечерняя школа

И кожобувной комбинат.

Хозяин портального крана —

Пускай не изысканный вид,

Но мелочь порой из кармана

Гусарскою шпорой звенит.

Случайный стоит посетитель,

Глядит, ошарашен и дик.

Застегнутый наглухо китель.

Сапог антрацитовый шик.

Теряет он в топоте, в громе

Сознания трезвого нить.

Но некому в этом содоме

Тяжелый портфель поручить.

А вот и знакомые лица.

Танцуют с военных времен.

Им боязно остановиться.

Им страшно лететь под уклон.

На шаткие доски настила

Из круга семьи и подруг

Войны центробежная сила

Их вбросила в бешеный круг.

Пора бы какую новинку,

К домашнему, что ли теплу

Но словно заело пластинку,

И некому сдвинуть иглу.

А впрочем, гремит радиола.

Ботинки и туфли гремят,

В обнимку вечерняя школа

И кожобувной комбинат.

Но вот я заметил в сторонке:

Кривляясь на узкой тропе,

С подружками рядом девчонка

Танцует сама по себе.

И в каждом движенье насмешка

И вызов небрежный судьбе.

Зеленая крепость орешка.

Уверенность, что ли, в себе.

Сияет глазастое чудо.

Которое не позабыть.

И черт его знает, откуда

Ее бесшабашная прыть!

Смеется панамка, спадая

С летящих дождинок волос,

Смеется осанка лихая.

Смеется облупленный нос.

Как будто не крови томленье

Ее пародийный протест,

А хочет найти поколенье

Свой голос, свой собственный жест.

Родник

Родник в орешнике дремучем.

Я заклинаю от беды

Струю холодной и колючей.

Железом пахнущей воды.

Сгорая от колхидской жажды.

Бродя урочищем глухим.

Его мой дед открыл однажды

И поселился перед ним.

Родник! Воды живой свеченье

Поит живое существо.

Здесь даже летоисчисленье —

Со дня открытия его.

у каменной заветной ниши

Ограду соорудил народ.

А водопой чуть-чуть пониже —

Сначала люди, после скот.

В нем столько силы затаенной,

Что даже колья вкруг него

Листвою брызнули зеленой

И знать не знали ничего.

К нему с кувшином обожженным

Я по утрам бежал один,

И в тишине настороженной

Гудело сердце, как кувшин.

Над ним шиповник цвел глазастый.

Какой-то паучок сквозной.

Как конькобежец голенастый.

Скользил по глади ледяной.

Бывало, всадник мимоезжий

Коня осадит у плетня.

— А ну-ка, водочерпий, свежей! —

И грузно свесится с коня.

Он пил, покачиваясь еле,

Взопревший конь топтал тропу,

А капли пота холодели

На стенках кружки и на лбу.

Бывало, в праздник — кто безгрешен?

Шатая выхрапом траву,

У родника в тени орешен

Гуляка преклонял главу.

Орда девчат соседских наших

Катилась под гору порой,

Ольховый выстроив шалашик.

Окатывалась той водой.

О, сколько вскриков огорченных.

Дрожащих улетало вдаль,

Когда вода струёй крученой

На их плечах разгоряченных

Обламывалась, как хрусталь!

Баллада об украденном козле

Пока не напьются мои быки (одры! в заготовку пора!),

Мы будем курить и чесать языки, пока не спадет жара.

Мы будем курить табак городской, которому нет цены…

А вот что случилось над этой рекой за год до германской войны.

То было лет пятьдесят назад, но я говорю всегда:

Да здравствует крупный рогатый скот, а мелкий скот — никогда!

Вот так же слева шумел Кодор, но я еще был юнцом.

Вот так же мы в горы стадо вели (мир праху его!) с отцом.

За веткой черники (эх, губошлеп!) я приотстал слегка.

Но вот вылезаю я на тропу и вижу издалека:

Чужой человек волочит козла… из нашего стада козел.

Я сразу узнал козла своего, узнал и того, кто вел.

Когда-то он в доме гостил у нас. Видать по всему — абрек.

Не то из Мингрелии беглый лаз, не то цебельдинский грек.

Но мы не спросили тогда у него: кто он! куда! зачем!

Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем.

— Стой, — говорю и навстречу ему, — это наш, — говорю, — козел.

Ты, помнишь, когда-то гостил у нас, ты с нами садился за стол.

Но мы не спросили тогда у тебя: кто ты? куда? зачем?

Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем.