Пароход идет в Яффу и обратно - [77]

Черный человечек отошел. Прячась от него, Гордон украдкой поглядывал на советский пароход. Он миновал маяк, остановился на рейде. Команда высыпала на борт. Капитан стоял на мостике, с кем-то разговаривал. В то же время на рейде остановился и «Мажестик». Оттуда посыпалось множество народу. Кричали с парохода, кричали встречающие. Суетились носильщики, шныряли автомобили. Гордон видел, как от тысячной толпы отделилось человек двадцать-тридцать. Встречающие кинулись к ним. Это и были беженцы из Германии.

«Маловато, — подумал Гордон. — Не многим, видно, удалось выехать. Я полагал, что они заполнили весь пароход».

Скоро соседняя пристань опустела, а около «Декабриста» было так же тихо. Оттуда не сошел ни один человек. Группа полисменов образовала вблизи места, где стоял пароход, живой квадрат. Гордон отошел дальше, а затем оглянулся и увидел, как по трапу спускается капитан. Он долго следил за ним и, заметив, как тот поднимается в город, пошел следом. Когда капитан очутился наверху, Гордон робко к нему приблизился и поднял шляпу.

— Что угодно? — спросил капитан по-английски.

— Вы возвращаетесь в Одессу? — спросил по-русски Гордон.

— Да.

Капитан разглядывал его внимательно и осторожно.

— Завтра?

— О, нет! — сказал капитан. — Мы отсюда еще пойдем в Порт-Саид, затем вернемся опять в Яффу.

— Когда?

— Через три недели.

— А потом в Одессу?

— Потом в Одессу… Простите, я спешу.

Гордон шел обратно в Тель-Авив, и его душа была полна грусти и мечтаний. Ему захотелось вернуться этим пароходом в его родной и давно покинутый город. Он обдумывал всевозможные планы и видел сны наяву. Мечтая, он воображал: снова произойдет случайность, он каким-то образом — неведомо каким — снова очутится в трюме и проваляется там четыре дня, а затем выйдет на палубу и увидит родную землю, которую он обманул. Вот волнорез. Вот яхт-клуб. Вот Николаевский мол и Арбузная гавань. В море вонзился желтый Дофиновский мыс. Лежит в огнях и дыму Пересыпь. Он поднимается по лестнице, встречает старых друзей… Что потом? Тут мечты обрывались. Дальнейшее было темно, неразличимо.

Вечером он приехал в Кадимо и остановился у одного из старых колонистов. Сказал, что приехал просто так, без дела, посмотреть. Обещал жене колониста хорошо заплатить за ночлег. Лег спать. Утром его пригласили к столу.

— Вы знали старого Висмонта? — невзначай спросил Гордон.

— Еще бы, это был мой лучший друг.

— Кстати, его сын сейчас в Каире.

— Умный парень, — сказал колонист, — хороший и добрый человек. Похож на отца.

Гордон вел разговор осторожно. Намекал, выведывая, менял тему беседы.

— Значит, вы приехали к нам просто так, без дела? — спросил колонист.

— Нет, — ответил Гордон, — я соврал. Я приехал к вам по делу, по важному делу… по делу о спасении души.

— По делу о спасении души? — повторил колонист. — Чья же душа страдает?

— Душа Герша Гублера.

Колонист не знал такого имени. Но когда Гордон рассказал ему историю своего товарища, тот воскликнул:

— А! Я слыхал! Это тот самый молодой человек из Явне… Он давно сидит?

— Мне стыдно о нем говорить, — сказал с огорчением Гордон. — Помню, что и мне сказали о его аресте, но в ту пору сердце мое очерствело и мозг заснул. Я посочувствовал и забыл. Но есть человек, чье сердце и мозг никогда не покроются корой усталости… Он напомнил мне, и я проснулся. Сын Висмонта Ровоам просит вас помочь Гершу Гублеру.

Колонист горестно засмеялся.

— Сказки! Что мы можем сделать? Кто мы в глазах англичан?

— А петиция на имя Хаима Вейцмана?

— Петиция? — удивленно повторил колонист. — Ах, мне думается, что если дело дошло до тюрьмы, то и сам Вейцман бессилен!

— Но он может попросить резидента.

— Это правильно, — сказал колонист.

Тогда Гордон встал из-за стола и посмотрел в упор на колониста.

— Вы бы подписали такую петицию? — спросил он, не отводя от него глаз.

— Я? — сказал колонист. — Подпишу ли я? — Он растерялся, умолк, но потом тихо ответил: — Почему не подписать? Подпишу. Но ничего из этого не выйдет: тут надо брать выше.

Они разговорились об английской полиции и военных властях и о генерале Сторрсе, который презирает и третирует евреев. Его высокомерие и надменность известны каждому, кто когда-либо вздумал к нему обращаться.

— Ну, скажите, — сказал колонист, — чем он лучше царских губернаторов… какого-нибудь Рейнгардта или Толмачева. Жизнь — дрянь, навоз. Мы уехали из николаевской России с чиновниками, слепленными из подлости и злобы, с еврейскими погромами и нашли здесь другую николаевскую Россию…

— Вам не кажется, — осторожно произнес Гордон, — что мы уехали из старой России, но снова попали туда в то время, когда там старой России уже нет?

— Не знаю, — ответил колонист.

Гордон рассказал о пароходе «Декабрист» и о том, как ему вдруг захотелось туда… домой… по ночам снится ему: он чудом уедет. Своими рассказами Гордон снова пробудил в колонисте чувство тоски по той родине. Оно быстро передалось всем колонистам, и воцарились в Кадимо прежние настроения, и если забылась речь Ильи Шухмана, то снова вспомнилось письмо Джемса Броуна.

— Мы бы там очень пригодились, — сказал один из колонистов. — Ведь у них теперь есть Биробиджан.