Пароход идет в Яффу и обратно - [29]

— Это тот мальчик из кинематографа, Акива?

Она угадала в темноте его утвердительный кивок и спросила:

— Но он же вырос, Акива? Он солдат?

— Он офицер, — ответил Акива, мрачнея.

— Ну? — с восторгом воскликнула Малка. — Муса из Медре — офицер!

Он возненавидел ее в эту минуту за ее восторг.

Глава восьмая

Гордон встретился с Акивой у Стены Плача. Старик его не узнал. Но и Гордон с удивлением узнавал в этом окрепшем седом человеке прежнего дряхлого учителя. Акива был чисто одет, его черные башмаки блестели.

Он рассказал о своей неожиданной встрече в доме наборщика. Там, оказывается, знали Акиву. Юная Малка была подругой Лии. Так звали некрасивую дочь наборщика. Через тысячелетия унаследовала она от праматери Лии свою некрасивость. Но Лию, дочь Лавана, ночью подсунули в постель праотца вместо Рахили, и дурнушка получила мужа. В наши дни этого нельзя было сделать. Лия, дочь наборщика, давно созрела и перезрела. Если в доме появлялся холостой мужчина, его ловили на удочку, как рыбу, насаживая на крючок в качестве приманки много мелких услуг. Его хорошо кормили, ему чинили белье и костюм, ему дарили бритву или письменный прибор. Но мужчины исчезали, и в доме бывали лишь старинные знакомые, которые давно перешли на роль помощников в поисках жениха и тем спасались от назойливых услуг и неприятного положения, невыносимого для достоинства человека.

Был на исходе месяц пребывания Гордона в доме наборщика. Шухман и Гублер не приезжали. Они, видно, забыли о своем попутчике; стал забывать о них и Гордон. Он решил найти временную работу в Иерусалиме, но поиски его были напрасны. Как-то на улице попалась ему знакомая машина.

— Алло! — крикнул шофер. — Ну что делаете?

— Ничего.

— Я же вам сказал: надо ехать в Тель-Авив.

Шофер ядовито посмотрел на Гордона и спросил:

— Вы еще не организовали свою рабочую партию?

— Здесь много партий?

— Еще бы! — сказал шофер. — У нас мало рабочих, но партий много. Ахдус га-аводо[19] — раз, Га-пойель Гацейир — два, Поалей Цион — три. А сама Поалей Цион это уже не одна партия, а как бы две. Одни считают себя коммунистами, а другие называют их предателями… настоящие коммунисты, видите ли, это они… то есть те, другие… Почему же вы здесь торчите? Хотите присосаться к халуке? Вам же нет еще шестидесяти лет!

— Скоро поеду, — ответил Гордон. — Я здесь ждал своих товарищей.

— Что касается меня, то я двину в Египет, — сказал шофер. — Вот где можно заработать! Вы ничего не слыхали про Каир?

— Нет, — ответил Гордон. — Вы бросите Палестину?

— Я уже здесь пять лет, — сказал шофер.

— А идея? — спросил Гордон. — А наша родина?

— Я же говорил, что вам надо срочно ехать в Тель-Авив. С такими разговорами вы там не пропадете. Наши купчики из России любят идейных. Только не просите у них прибавки. Это у них неидейно. Понимаете? Я вчера сказал Лазурскому: «Господин Лазурский, я у вас работаю пять лет шофером, а получаю как сторож». Вы знаете, что он ответил?

— Кто это Лазурский?

— Главный управляющий «Солель-Боне». Он мне сказал так: «Молодой человек, наша страна еще слабая, — подождите, вы же из Халуции». Нравится вам такой ответ? Ну, адью: я должен спешить…

Машина уехала, а Гордон пошел домой. Ему было неловко перед хозяином, что он не нашел до сих пор работы. Однако тот не ворчал. Наоборот, это была удача. Он приготовился к тому, чтобы женить Гордона на своей дочери. Вот уже две недели, как ему стирают и чинят белье, как его угощают варениками с творогом за обедом и кислым молоком по вечерам.

— Пойдем в кинематограф, — говорила Лия.

— Не хочется, — отвечал Гордон.

У нее были контрамарки, полученные от Акивы, ей было досадно, что она не могла насадить на удочку эту немалую приманку. Нет, не дочь сионская то была, пляшущая под пение тимпанов, а серая криворотая девушка с таким полным нетерпимости сердцем, что, уколовшись о ее злобу, Гордон избегал ней разговаривать. Нет, Гордон не мог на ней жениться, тем более что в конце месяца встретил у Стены Плача высокую девушку — здоровую, светлую, пахнущую айвой. Не опаленная солнцем сионская дщерь попалась ему на пути, но туристка-датчанка, приехавшая поглядеть на паломников всех наций. В этот день она любовалась фанатиками-евреями, прилипшими своими губами к жирным мхам уцелевшей стены Второго храма.

Она приняла Гордона за гида. Она заговорила с ним по-немецки.

— Господин, — попросила она, — расскажите мне побольше об истории этой стены и этих людях.

— Охотно, — ответил Гордон.

Ее удивило, что профессиональный гид говорит так бестолково и на таком ужасном языке. Она была с матерью, и обе с трудом сдерживали улыбки. Гордон ответил ей на плохом и невероятно дико звучавшем для нее немецком языке, состряпанном из чахлых вольных познаний и жаргона, с чуть измененными жесткими гласными. Он проводил их до итальянской гостиницы, где они жили. Молодая датчанка открыла сумочку.

— Не надо, — сказал Гордон. — Я не гид.

Мать и дочь были скандализованы.

— Как же так? — произнесла мать.

— Разрешите мне прийти к вам на днях в гостиницу. Есть очень многое в еврейских кварталах, что можно вам показать.

— Очень интересно, — сказала молодая датчанка. — Приходите завтра.