Пароход Бабелон - [97]

– Вы предлагаете мне совершить предательство.

– Полно вам, те, за кого вы шли в бой, предавали вас не единожды.

– В бой я шел не за них.

– Я бы не завел этот разговор, если бы…

– …если бы не видели меня разобранным, без «маузера» и шашки.

– Я завел с вами этот разговор, потому что вы не похожи на тех, кто будет в очередь топтать бабу. Вы потому с этой кожанкой своей и носились, что прикрывала она вашу суть. И серьгу все никак не снимете, а пора бы. Я сам слышал, как казаки над вашей серьгой потешались: он же не единственный у казачки-мамы и вообще – жидяра…

– Ну знаете, Родион Аркадьевич!

– Не усидеть вам на двух стульях. Еще раз спрашиваю: для чего вы воскресли? Как говорит наш Джордж Иванович: «Вспоминайте, вспоминайте!»

В комнате стоял запах отпаренной ткани, хотя твидовую тройку, нижнее белье и белую сорочку Ян принес минут десять тому назад.

Орехового цвета тройка в масличную крапинку висела на стуле рядом со столиком. Брюки поверх пиджака, поверх брюк – жилет, поверх жилета – шерстяной галстук с двумя широкими поперечными полосами. Под стулом, как два застывших нукера (телохранителя), стояли высокие черные ботинки. «Как минимум на размер больше, а то и два!»

Полковой комиссар, в недалеком прошлом просто Ефимыч, а теперь, по выправленным документам, Войцех Леонович Войцеховский (знает ли пан ротмистр о новой родне?), попробовал представить себе лицо настоящего Войцеха в этом костюме, в этих до блеска начищенных черных ботинках, с тростью, зажатой под мышкой. Не получилось. Не вспомнил лица «двойника», даже в офицерской форме. Да это уже и неважно: когда сам готов со своим прежним лицом распрощаться, чего ж другие вспоминать на бегу.

Комиссар глянул в овальное венецианское зеркало, стоявшее на столике рядом со стулом. Встретился взглядом то ли с румынским цыганом, то ли с сыном какого-то греческого менялы. Но в то же время не мог не отметить, как он вдруг стал похож на отца – именно сейчас, когда рвал последнее, что связывало его с Самарой и самаритянством. Ведь если все сложится так, как задумано, вряд ли ему удастся когда-нибудь вернуться в большевистскую Россию, увидеть отца, мать, братьев и сестер.

Комиссар заглянул в документ, сверил его с отражением в зеркале. Что-то не сходилось. Но что? Вышептал семитскими губами свое новое имя. Приблизил вновь лицо к отражению – вылитый отец, Хаим Тевель Вениаминович, только веса нужно бы еще набрать, начать заикаться и состариться в черте оседлости. Вгляделся в тусклые глаза. Обнаружил в них свое давнее прошлое: отец в прихожей отряхивает плечи от снега, а Ёська, братец малолетний, на руках у матери сотрясается от смеха. Казалось бы, ничего такого, обычное дело, а этот смех братца и выжить ему помог, и впредь заступничество обещал, если что случится в Праге или Вене.

И как только убедился, что самое важное для себя сохранил, документы с легкой душой сунул в брюки, а свой черный «браунинг» спрятал за брючный ремень, после чего снял серьгу и едва слышно одними губами просигналил «отбой»: «Ну, бывай, комиссар». А после помазком взбил пену в мисочке, попробовал золингеновскую опаску, сбрил начисто синеватой сталью черные колечки волос на исхудалом, со вздутой веной запястье.

Востра бритва, ничего не скажешь. Можно щеки и подбородок мылить, но прежде – надгубье: до того, как комиссарской бородкой обзавестись, он именно в таком порядке и брился. Это еще с бар-мицвы повелось. Дядя Натан подарил племяннику венгерский бритвенный набор, и он впервые побрился. Правда, волос на лице практически не было, оставалось брить только пушок над губою.

Ефимыч, в новой жизни уже Войцех, медленно провел узеньким лезвием для усов с одной стороны, с другой.

«Вот как люди живут, они никуда не торопятся, если жить в настоящем собираются. И мне надо тому же учиться. И лучше – с утра, чтоб в привычку вошло».

Новоиспеченный Войцех вытер лицо полотенцем. Непривычное, какое-то мальчишеское чувство, будто всего, что с ним было, не было вовсе.

«Что ж это такое получается? Значит, можно все стереть при желании? Все, да не все. Куда бинты деть? А если попросят раздеться догола и выяснится, что я не Войцех Леонович В., а яркий представитель всеми угнетаемого народа?»

Но выхода другого нет. Решено. Учитель ждет в Константинополе.

Вошел Ян. На руке черное пальто с норковым воротником. Спокойный, ускользающий от будущих воспоминаний, будто на прогулку Войцеха провожает. Все правильно, так и надо провожать нового пана.

Молодой человек в твидовой тройке с блестящими набриолиненными волосами подошел к окну.

Внизу, на припорошенном снегом дворе, стояла запряженная парой пегих лошадей черная коляска. В ней вырисовывался черный силуэт Ольги Аркадьевны. По хрупким плечам даже сквозь накинутый платок, даже отсюда, сверху, было заметно, как она волнуется.

Попыхивая папироской, Белоцерковский то прохаживался взад и вперед, то останавливался в раздумьях, глядя на укрепленные позади коляски видавшие виды чемоданы. Один раз он даже проверил ремень. Убедившись в прочности креплений, глянул наверх, нашел искомое окно и сразу же с наигранным безразличием повернулся к нему спиной. Черной. Что-то уже успевшей отбросить перед долгой дорогой за ненадоб- ностью.