Пароход Бабелон - [48]

Ефим до краев наполнил лафитник друга водкой.

– Даже не знаю, как помочь тебе. Я ведь в торговле ни бельмеса, если честно.

– Да при чем тут торговля, комиссар, когда ты у конторы на метле?!

– Так ты у конторы на метле? Ладно, может, что и придумаю. А давай фотографом в «Огонек» тебя? А там посмотрим. Принесешь мне свои фотографии?

– Не смеши. Они любительские. Какой из меня Альфред Стиглиц?!

– Да ты ешь, ешь… Взять тебе еще чего?

– Комиссар, мы ведь тогда похоронили тебя, а ты – вот он, живее живых. Рассказал бы, как так у тебя вышло. – Шаня кинул тоскливый взгляд на свою тарелку с обглоданными косточками, откинулся на спинку стула, чтобы отдышаться немного и всеохватным взглядом посмотреть на полкового комиссара.

Отметив про себя парик и какие-то перемены в облике Ефимыча, Шаня принялся за новое ребрышко, предварительно обильно полив его простоквашей с тертым чесноком и листиком мяты.

– Не ешь ягненка в молоке матери его, – хмыкнул Ефим.

– Не ешь, не ешь!.. – приговаривал Шаня голосом старого еврея, а сам только что не урчал от счастья.

«Выходит, Тихон-то никому ничего не рассказал обо мне, – подумал Ефим, – или… Или Шани вместе с полком не было, когда мы из Белых столбов выдвинулись? И куда он потом подевался, после перемирия с поляком? Как вообще в Москве очутился, как табачным нэпманом стал? С нуля такое дело не потянуть, да еще и в столице нашей родины».

– Да что я, Гришаня, нашлись люди – выходили. Лучше расскажи-ка ты мне, Шанька, откуда у тебя всегда табак был во время войны, дело ведь прошлое. Разреши загадку.

– Да какая тут загадка неразрешимая! Со штабными дружить надо уметь. Мой табак за вами шел. А иногда – и опережал.

– И такое бывало? А как же линия фронта?

– Не смеши, комиссар. Линия фронта тогда только в больной голове у Троцкого была, – вздернул плечи, закатил глаза к потолку, к гипсовым амурчикам. – Ни белый, ни красный, ни поляк, ни немец против табака никогда не пойдут.

– Табак людей объединяет. Правда твоя. – Ефим достал из портсигара папиросу.

– И не изменяет, заметь!

Ефим заглянул через папиросный дымок в рысьи глаза бывшего телеграфиста. Но того, что искал, не нашел.

Шаня отвел взгляд в сторону не сразу, а только когда ему снова очень захотелось баранины.

– Был я, комиссар, по молодости связан с одной табачной мануфактурой, а та – с российским синдикатом табачных фабрикантов. – Он говорил так, будто слова, произносимые им сейчас, оплачивали с лихвой еду, на которую он так усердно налегал. – Так вот мануфактура в нужный момент, представь себе, взяла и сгорела. Понимаешь, о чем я?

– Иными словами, лопнуло дело.

– Еще как лопнуло! Эх, комиссар-комиссар, давай-ка за тебя, родимый!

– Чего это за меня? Давай, брат, за тебя.

– Ой, господи… Давай уже за единение угнетенных, что ли! – поднял графинчик, как химик, взболтнул оставшиеся грамм пятьдесят водки, нацедил себе и Ефиму.

– Так ведь не имеется у нас таковых больше. За то и боролись мы с тобой, Гришаня.

– За что боролись, комиссар, на то и напоролись.

Из прокуренной глубины зала раздался городской романс «Я просто мимо проходил…» в исполнении мадам Ковитской, порочной коротко стриженной брюнетки с ярко-красными губами и ломким прокуренным голосом. Седовласый высокий мужчина, явно из «бывших», аккомпанировал ей на русской гитаре.

Шаня, повернувшись вполоборота, отрешенно кивал головою в такт лившейся мелодии и будто подталкивал Ковитскую к еще одному неведомому ей пока пороку.

За соседним столиком совсем пьяная белоплечая особа резким тоном сказала своему молодому человеку, что он – «мудак». Кавалер, не будь дураком, хотел встать со стула, чтобы незамедлительно ответить на такое хамство сильной студенческой оплеухой, но, некстати потеряв равновесие, рухнул на пол.

Кругом пьяно грохнули столовыми приборами и загоготали.

Белоплечая сказала:

– Ну я же говорила…

К жалкому столику поспешил вышибала с лоснящейся лысиной, украшенной шрамами. Мужественный, но совсем не благородный человек, от которого можно было ожидать всего. В особенности от его кулаков и стремительных ног. Ефим сам видел, как он однажды заехал в пах какому-то разошедшемуся в пух и прах поэтишке. Тоже тому еще мудаку.

Молодой человек с остатками приличного воспитания попробовал подняться и не смог.

– Потрясающе, просто потрясающе!.. – поджигала море пьяная барышня, водрузив до стегна ногу в черном на венский стул.

– Про-ш-у про-ще-ния, Джу-ди! – пошел на попятную кавалер из непривычного положения, не в силах оторвать взгляда от шикарной черной ноги. – Ах!.. боги, боги, боги вы мои!

Джуди сделала большой глоток игристого напоследок и пошла дьяволицей за своим кавалером, которого волочил, словно раненного в бою, всегда готовый на неожиданные поступки вышибала.

– А не пошли бы вы все!.. – вдруг закричала совершенно распоясавшаяся Джуди из гардеробной. – Все! Все!

Шаня, как зачарованный, наблюдал все эту сцену.

– Не знаешь, комиссар, почему они вдруг все стали «Джуди» и «Шерманами»?

– У тебя надо поинтересоваться. Это ж ты у нас «Лаки страйком» торгуешь.

– Ну вот… Напиши лучше статью о пагубном влиянии на советскую молодежь заокеанской «сладкой жизни».