Пароход Бабелон - [36]

Ефимыч взглянул на бездыханное тело красноармейца. Черная кубанка в луже. Голова набок. Вихры вьются, как у живого. Ворот нараспашку. Сапоги «с морщинкой» и со стесанными каблуками. Рядом шашка и обломок шпаги.

«Сколько времени прошло, как я его, в дрезину пьяного, на площади у трактира видел? Часа два? Чуть больше? Каким разным бывает время».

– Не может он так лежать, – сделал народу сообщение комиссар и посмотрел, как дождь чернит, прибивает к земле голубиные перья.

Обычно все трупы, которые комиссар видел на этой войне, были бывшими людьми, оттого и скорбь пробуждали, и только этот трубач-сигналист, казалось, человеческой жизнью и не пожил вовсе, а так сразу в трупы и угодил, под этот дождь голубиный.

– Почему до сих пор его не накрыли? – Комиссару хотелось сказать «не зарыли с глаз долой».

Красноармейцы стояли, пошатываясь, и торжественно молчали.

Комиссару показалось, что он встал против голых деревьев: никому ничего не объяснишь, не докажешь. Все, что можешь сделать, – встать спиной к темнеющему небу.

– Земля накроет паршивую душонку. – Апостол хохотнул не по-доброму.

В небе что-то сверкнуло и треснуло.

Комиссар сказал:

– Проколол его ваш Войцех по-офицерски! Видать, бой скоротечный вышел, – и задумался о происшествии, которое ему предстояло расследовать: с чего начать, что сделать?

Ефимыч глянул на шпажный обломок, нагнулся, поднял его: «Шпага-то, должно быть, старинная была», – успел заметить.

Не отходивший теперь от комиссара апостол вздохнул, развел руками.

– Кто с сигналистом еще был? – Комиссар направил шашку в двух бойцов и спросил у бабы: – Кто из них?!

И по тому, как баба молчала, и все молчали под усиливающимся дождем, понял – кто.

– А кто первый полез, сигналист или эти? – спросил он, сознавая глупость заданного вопроса.

Один из указанных им бойцов дерзко вышел вперед. Он улыбался, этот храбрый боец. Смотрел комиссару прямо в глаза и улыбался.

– А если я, то что?

– Женишься на ней. Завтра свадьбу всем полком сыграем. – Комиссар устало положил омытую галицийским ливнем шашку себе на плечо.

И тут отделение прыснуло со смеху.

– Ой, с Кузьмы жених!..

– Сначала разведись, Кузьма!

– Кузьма, а Кузьма, бери ее в женки, бегать к тебе будем… комиссар нам расписанию составит.

– А я не шучу, – оборвал их комиссар.

И ему поверили, хоть и не хотели.

– Лучше мне от тебя железо жи-до-вское вот сюда… – Кузьма поднял ладонь петушиным гребнем, большим пальцем ткнул себя по мокрой груди и, задетый прилюдным оскорблением, рванул шашку из ножен, стиснутые зубы комиссару показал и пошел на него с той же затяжной улыбкой…

«Левша, – молниеносно взял на заметку комиссар. – В глазах все написано: «Не казак, ой, не казак, на сапогах шпоры, и шашку не по делу применил, в земле испохабил, выродок».

– Значит, железа моего жидовского хочешь?! – Перед глазами комиссара вдруг встал зарубленный каким-то левшой старик-еврей с пепельной бородой и пейсами.

Ефимыч не мешкал, он знал, это будет самая короткая схватка в его жизни, и потому начал незамедлительно сближаться с Кузьмой.

Он не смотрел на него и не слышал его изобретательных оскорблений. А потом, когда у Кузьмы все слова вышли и он, вскинув шашку, оторвался от земли для полета, Ефимыч, подавшись вперед, чуточку присел, ушел в сторону и, поднимаясь, нанес удар, как учил Тихон, – короткий, сбоку по туловищу. Удар, перерубивший разом все струи всех дождей.

– Две могилы с тебя, жених! – успел крикнуть Ефимыч сквозь дождь третьему насильнику.

– Лебеди чистые, что же вы это жидяре резать себя даете?! – запричитал тот перед отделением во весь голос. – Кончать его надо!

– Из ствола его кончай, из ствола!..

И тут рядом с комиссаром возник телефонист Гришаня, неизвестно откуда взявшийся.

– Эх, был один, да вот двое случилось!.. – свирепо заорал третий и на всякий случай бросил взгляд на дружков: пойдут за ним обрезанцев резать или нет.

Они бы пошли, да вот только Шаня подбросил что-то в воздух, как циркач, и поймал играючи. Из-за дождя и накрытого темным покрывалом неба могло показаться, что это намокший кисет с табаком, но, когда Шанька подбросил и поймал «кисет» во второй раз, все увидели, что в руке у него граната.

От порывов ветра Гришаня шатался, точно пьяный, из стороны в сторону.

Снизу, где располагался штаб, раздалось два выстрела. Дождь превратился в ливень.

Вода стекала комиссару за шиворот и бежала по позвоночнику вниз. Это было неприятное чувство, но то, что он сейчас обратил на него внимание, было верным знаком одержанной им победы. Теперь необходимо было дать какую-то легко исполнимую команду для ее немедленного закрепления.

– Под навес!.. Всем под навес! – раздалось мгновение спустя первое из всего неподходящего сейчас, что пришло ему в голову.

Черное и тощее из-за липкой одежды отделение побежало, пригибаясь, как под пулями, в сторону заготовленных дров и сена, на бегу вдавливая в мягкую землю мокрые раздавленные тушки голубей.

Побежали все, кроме бабы, комиссара и Шани, со страху не находившего в себе сил разжать гранату.

– Кольцо-то что ж не выдернул? – Комиссар промокнул рукой лицо и подумал, что теперь он Шанькин должник.