Парни - [38]

По поручению коммуны К. Неустроев».

Во всяком случае уж не Косте следовало бы подписываться под таким документом. Мозгун тому не противился, но стал как-то мало разговорчив, угрюм на людях, и с Костькой слова одни у него: «Да — нет», «предложить бы», «выполнить бы»…

Один раз, когда из барака все ушли, Гриша, войдя, застал Неустроева собирающимся куда-то. Тот надевал синюю рубаху с русским шитьем, прорезиненный его плащ лежал на кровати.

— Прохладиться? — спросил Гриша. — Или «сливаться с массами»?

— Сливаться, — ответил Неустроев.

— Говорят, где-то в карты дуются. Ты не туда сливаться ходишь?

— Представь!

Наступило молчание.

— Я не в осуждение это, — сказал Гриша. — Мне некогда узнать, вот я и спрашиваю.

— Надо думать. Человек ты больших рейсов. А нам все внизу ужами ползать приходится: окунаться в быту и погрязать.

— Погрязать? Это разве неизбежно?

— Отчасти да, ежели говорить серьезно. Переделывать быт — это не значит, Гриша, избегать его, чтобы тебя блоха не укусила и чтобы портянками не пахло рядом, — не так ли? Какое же это, скажи на милость, утверждение нового, если человек ничего из старого не знает? От чего тогда отталкиваться-то ему, а? Вот и получается, иной раз и соблазнишься. Сам «погрязнешь» на миг и сыгранешь «в очко», к примеру. Подумай: сидеть с ребятами после штурма да анекдотец не рассказать или в картишки не перекинуться? — Очень трудная это штука. Уж лучше согрешить, чем вгонять людей в добродетельную скуку. Конечно, как общего явления в баранах наших безобразий нет, но на «Вдовьем Броду», бывает, хлещутся вглухую. Хлещутся пришлецы из разных мест — из Кунавина, сезонники наши и еще какие-то. Признаться, Гриша, подле человека и на вершок к нему в душу не залезть, — это малость непроницательно. В нашем деле особенно. А залезешь ли, если над бытом будешь парить как вольный сокол? Земляной человек! Н-да! Вот и в товарищество нетребовательное поневоле вступаешь, принимая его таким, какое оно есть. А душу-то соседа-то своего — ее нам надо знать ой как крепко! Мы организаторы, и перековку людей эпоха на нас возложила. А какая перековка, если материала ты этого сторонишься, если он тебе противен и неизвестен?!

«Он значительно осведомленнее “кой в чем”, чем я думал, — решил про себя Мозгун. — Его умственная распутица не намеренно ли окутана злободневной фразой? Из каких-то трудных книг им это все вычитано? Можно сказать — человек, обросший словами. Как же я прежде не замечал этого? Надо бы, надо бы приглядеться».

И сказал:

— Можно увлечься экспериментом так, что уж не поймешь, где ведущий, где ведомый. Ох, без этих бы следовало тебе излишних увлечений, милый друг!

«Он не тот, каким я его всегда рисовал, — думал Неустроев. — Он не доказывает своих взглядов, он их декретирует, хотя сам обвиняет в этом руководящих партийцев. Он просто нахрапистый Навуходоносор, а не “человек огненного темперамента и неукротимых стремлений”, как я его определил вначале. И, возможно, я уважаю его только потому, что он искусно пожинает лавры чужими руками и путь себе расчищает будничным величием нашей героики. Но к чему тогда эта его постоянные поправки к тому, что середняки из коммунистов поправлять боятся? Вот загадка — мысль его не бывает низкопоклонна. О, это очень, очень примечательная черта в нем — ахиллесова пята. Может быть, мне взять ее под прицел смело. Показать разом всем: вот он, вот вождь хваленый — это он отрава еще недобитой Смоленщины, астраханщины, артемовщины».

Когда они расстались, то Мозгун сопоставил мысленно Переходникова с Костькой и с грустью констатировал — ничего не может о них сказать определенного. Работники — да, хорошие. Но ходят на Вдовий Брод и что-то там делают. И вообще натпинкертоновщина. Мозгун не терпел неясностей, он спросил сестру:

— Что за Брод такой Вдовий, Фиса?

— Да это же гуляние рабочее, исстари. В лесу, на другой стороне. Ох, гуляло было там! Ой, горе мыкано, стыда похоронено!

Неустроев плохо играл и хоть не горячился, по проигрывал. Оттого, вероятно, что действительно карты его вовсе не занимали, но они связывали с людьми, и теория «проникновения в души хоть на вершок» была причиной этой практики погружения в «бытовые стоки». Неустроева знали на Вдовьем Броду, принимали как приятеля, хотя никто не дружился с ним, но никто и не стеснялся его, и слыл он «душой-парнем».

Луна уже очутилась над березовой рощей, и раздольная речная гладь стала серебряной. Небо прозрачно, гладко выметено, воздух недвижим, кусты и деревья не шелохнутся, голоса и шумы стройки вольготно проносятся над водою. Неустроев после разговора с Мозгуном тут же добрался до эстакады и выплыл на середину Оки. Весла легко погружались в мягкую целину ее, позади себя лодка оставляла море света, распластанного над заводом, над поселками рабочих окраин Кунавина и все дальше и дальше уходили точки его, туда, где маячил город на высоком берегу, маячил неясными шпалерами строений и труб, чернильными пятнами садов и оврагов.

— Он оступится все-таки, — торжествовал Неустроев, — он скоро будет обнажен. Его слабость к Переходникову на чем-нибудь да основана. На чем? Сродство душ? Ага!