Парни - [2]

Старик Переходников прошел со схода ко вдовцу Онуфрию, чернокнижнику и знахарю, и вел с ним длинную и тайную беседу. Потом отбыл за реку, возвратился в дом с попом, отслужил молебен за предстоящую жизнь сына, исповедался, пособоровался и вечером уселся за книгу «Откровение Ивана Богослова». Он подвел сына к Библии и прочитал ему то место, где было сказано:

«И дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем ни ночью поклоняющиеся зверю и образу его и принимающие начертания имени его… И он сделает то, что всем малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам положено будет начертание на правую руку или на челе их. И что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое, число его шестьсот шестьдесят шесть».

Закрыв книгу, поставил перед собою сына со снохой и сказал сыну:

— Я сам провидел все и тем утешен, что царству сатаны время на исходе, и сам в себе волен. Что я буду делать — не перечь, а ты оставайся в добром здравии. Куда я пойду — за мной не следуй: ты еще молодой, а жизни отведать — это на три головы вырасти. Поэтому наказ тебе: людей, большевиками прозванных, сторонись, — это носители той печати, о которой в святой книге указано. Бога чти, начальству не перечь, но не выхваляйся перед ним, и сам в начальники не лезь, — по своей шкуре знаю, что это за оказия. Поступай, как сказано Спасителем: божие — Богу, начальское — начальству. Чужого не бери, свое не давай, трудись до пота. А за женой следи, потому что сам ты хотя и велик ростом, но глуп разумом, а хитрее бабы один только бес. Тебе же, на печаль твою, баба досталась ндравная, лицом пригожа, сердцем бесстыдна; хотя и ничего дурного я от нее не видел, но замечаю по плутовским ее пазам — шельма. Прощай, сын, прощай, дочка, последний час я на вольном свете…

— Что ты, тятя! — поперечила сноха тихо. — Я вовек буду мужняя жена, неразлучная…

Он обнял сына и сноху и поцеловался, как на Пасхе. Потом ушел в огороды. Сын с женою стояли в оцепенении.

Этой ночью увидели монастырковцы пожар: горела баня Переходниковых, стоящая на отшибе. Когда люди прибежали к бане, вышибли дверь и окно, то увидали среди дыма старика Переходникова. Он стоял на коленях посредь бани и молился. Не внемля никаким уговорам, он не вышел, а машины не было в деревне, так он и сгорел живьем, на глазах у народа, крестящимся.

Сын после того пал в раздумье большое, еще молчаливее стал и с утра уходил в поле или уезжал на лошади. Там он косил ярь, не зная, что дальше будет делать. По дорогам и на полосах торчали катышки, расставленные пришельцами. Иван глядел на них со страхом, а когда смеркалось, он являлся домой, ложился на кутник и думал. Он думал про то, куда ему деваться осенью, когда полос у него не будет. Двадцать два года он выжил на земле этой и с малых лет знает каждый кусок ее, по чужим людям не хаживал, достаток имел. Куда дальше?

Зато жена его, Анфиса, шустрая остроглазая красавица, в семнадцать лет взятая стариком для сына сиротою, дабы чтила простоватого мужа, подняла голову выше со смерти свекра, стучала у печи ухватами бодрее. А с улицы всегда приходила с новостями:

— У шабров анжинеры остановились и одного вина три литра затребовали, и белый хлеб с колбасою ели. Шабренка им щи варит, и всей семьей около них кормятся. Вот бы нам такого квартиранта.

— Мы и без того сыты, — отвечал Иван, — на чужую кучу нечего глаза пучить, а канители и вина отец избегать велел. У тебя память коротка.

Анфиса, несогласная, сверкала глазами и уходила к шабрам глядеть на инженерово житье.

Деревня преобразилась за несколько недель. Понаехали люди, поселились у мужиков, днем мелькали на улицах, вечерами разговаривали на крылечках, обхаживали девок. Девки стали позднее приходить домой с гульбы, и ночами охальнее тананакала гармонь, ей подпевали чужие голоса. Иван слушал с дрожью и переворачивался на кутнике. Он выходил на двор, трепал холку лошади в темноте и возвращался к жене, еще более взбодренной.

— Шабры дом запродали казне, — говорила Анфиса на постели, — три тысячи им дали, а по случаю того, что шабер поступает рабочим на стройку, в своем доме ему жить разрешено, как в казенной квартире. Видишь! Мужики калякают — умно сделано, и один за другим так же делают. И деньги в кармане, и дом свой, и работа нашлась, а которые есть в деревне и годят — шиш один выгодят.

— К чему эти слова? — с грустью говорил муж.

— Так, — отвечала жена ехидно. — Будет локоть близко, да не укусишь.

Только убрались мужики с ярью, у Ивана на задах, где было место сухо, стали строиться бараки. Они вырастали каждодневно десятками и как-то вдруг образовали целую улицу. Однажды Иван вышел в сад сгрести мертвого листа лошади в стойло, увидя все это, ахнул. Когда он стал растрясать листья в стойле и ткнул рукою под колоду, увидал там светящийся предмет, он взял его — оказалась бутылка с водкой. Догадка ошарашила его. Он понял вдруг, почему баба ходит с подругами в Кунавино раз в три дня и часто пересчитывает деньги, сидя у печи, а в улицах пьяного люду тьма-тьмущая, хотя винных лавок в округе нету. Иван всего пуще ненавидел шинки и шинкарок, жадных до дарового хлеба. Он вспомнил наказы отца и то, как учить красивую ндравную жену. Молча подошел к печи, где Анфиса толкла картошку для цыплят, и шлепнул ладонью вдоль ее спины. Жена присела, выпучив глаза, потом, увидя в его руках литр водки, завыла так пронзительно, что муж опешил, моментально выбросил литр, разбив его о бревна на проулке, и встал подле нее, не зная, что делать с женою, извивающейся в крике на полу. Он испугался, посмотрел на свою широченную ладонь и на девичье тело жены и вспомнил, что у бабы нутро слабое, а жена при этом была, видно, непорожняя. Он тут же запряг лошадь и отвез бабу в Кунавинскую больницу. Там она пролежала две недели, пришла к мужу пешком, бледная, но с веселой искрой в глазах, и как только заявилась, то сказала одуревшему от радости мужу: