Парламентская Фронда: Франция, 1643–1653 - [126]

Новая система пополнения городской казны решительно противоречила старой, достаточно осторожной практике. Списки персонального обложения, составлявшиеся Совещательной ассамблеей с 21 января, устанавливали все же очень умеренные таксы, сравнительно с общей стоимостью имущества облагаемых (Ж.-Б. Кольберу, за месяц до того внесшему в счет своего приданого 50 тыс. л., было, конечно, нетрудно выплатить затребованную от него 1 тыс. л), но и они вызывали широкое недовольство, а уж обыски по доносам стали восприниматься как беспредельный произвол и грозили вконец испортить отношения парламента с «денежными людьми».

3 февраля парламент назначил двух специальных комиссаров по приему доносов о спрятанных кладах и производству обысков (одним из них стал неподкупный Бруссель)[712].

Сообщение Дюбюиссона-Обнэ о том, будто бы тогда же парламент принял решение провести обыски во всех домах, начиная с домов самих парламентариев, на предмет поисков серебряных изделий[713], конечно, недостоверно, но оно хорошо характеризует настроения тех дней.

Имели место и самочинные обыски, когда доносчики, не затрудняя себя обращением в парламентскую комиссию, привлекали к делу гвардейцев парижских генералов, и те вели себя с солдатской бесцеремонностью. 22 февраля парламент решил покончить хотя бы с этим злоупотреблением, приняв постановление, что впредь обыски следует производить только в присутствии и под руководством двух парламентариев, причем те ни в коем случае не должны прибегать к услугам гвардейцев.

В такой обстановке 8 февраля состоялось заседание парламента, на котором был всерьез поставлен вопрос об отправке ко двору коронных магистратов (это предложение выдвинули они сами). Внешне речь шла как будто об очередном протесте: уже давно Госсовет предписал Орлеанскому президиалу (как и всем прочим президиалам парижского округа) судить дела в последней инстанции, не обращая внимания на парламент, и орлеанские судьи стали проявлять неуважение к парижским коллегам (в частности, они отправили в Сен-Жермен нераспечатанным «программный» парламентский циркуляр от 18 января). По этому поводу и было решено представить двору ремонстрации. Но почему же радикальная оппозиция («фрондеры»), несколько дней назад спокойно воспринимавшая решения о ремонстрациях в защиту Эксского и Руанского парламентов, на этот раз подняла страшный шум и провалила предложение? Почему явившийся в парламент Конти заявил, что такой серьезный вопрос нельзя обсуждать без участия генералов?

Дело в том, что новые ремонстрации должны были содержать не только протест, но и благодарность регентше за ее миролюбивые заверения, переданные через архиепископа Тулузского. Это и был тот акт почтительности, та «зацепка» для начала переговоров, которую так ждал двор. Главное, чтобы коронные магистраты предстали с поклоном перед королевой, а каковы будут их новые претензии — не так уж важно[714].

В этот день, 8 февраля, генералов не было в парламенте по весьма уважительной причине: шел бой за Шарантон, самое крупное сражение Парижской войны. Городок на правом берегу Сены, ниже впадения в нее Марны, Шарантон контролировал сухопутную дорогу в Бри; он был наспех укреплен парижанами и стал местопребыванием гарнизона, выделенного из парижской армии. Конде полагал, что парламентские генералы не захотят терять этот форпост и рассчитывал вовлечь их в большое сражение, в котором пришлось бы принять участие и городской милиции. Стянув к Шарантону как можно больше сил, он добился численного превосходства над регулярной армией Парижа; правда, если бы в дело вступила парижская милиция, количественный перевес парижан стал бы шестикратным. Конде это не пугало, он полагался на силу своей позиции: к Шарантону парламентским войскам пришлось бы продвигаться по дефиле между Сеной и Венсеннским лесом, где по сгрудившейся массе плохо обученных ополченцев был бы нанесен удар с фланга и тыла занимавшим Венсеннский замок королевским гарнизоном. После этой кровавой резни Париж, по мысли Конде, должен был быстро капитулировать, один удар решил бы судьбу войны.

Но парижские генералы разгадали замысел полководца, они не стали вводить в дело рвущуюся в бой милицию, предпочтя пожертвовать Шарантоном. Городок был взят штурмом, отчаянно защищавшийся гарнизон истреблен, комендант пал в бою. Были потери и у королевских войск, погиб ближайший друг Конде молодой герцог Гаспар Шатийон де Колиньи, правнук знаменитого вождя гугенотов. Было хорошо известно, что Шатийон был против войны, и в Париже появился ряд памфлетов, подробно излагавших обращенную к Конде предсмертную «речь» умирающего, который якобы убеждал друга не истреблять более сограждан, поддерживая негодяя Мазарини.

Военное руководство Парижа в эти дни ясно показало, какую тактику оно считает для себя предпочтительной. Под Шарантоном еще шел бой, когда стало известно, что на Орлеанской дороге, в Этампе собрали для столицы большое стадо скота и требуется эскорт. Немедленно туда был отправлен кавалерийский отряд Нуармутье, а на другой день, в подкрепление ему, — отряд Бофора. До Этампа кавалеристы добрались благополучно, но на обратном пути их попытались отрезать от столицы королевские войска под началом маршала Грамона. Они были отброшены парижской конницей, и 10 февраля Бофор и Нуармутье, торжествуя, ввели в Париж стадо быков, баранов и свиней. Этот день показал, какой популярности у парижан сумел добиться Бофор — можно сказать, что из всех внуков Генриха IV этот «король рынка» лучше всех унаследовал харизму своего деда и его умение общаться с простолюдинами. Когда в Париже стало известно о грозящей принцу опасности, городская милиция в массе своей, не ожидая приказа ратуши, выступила из города на помощь народному любимцу.