Парижские бульвары - [85]

В кухне царило столпотворение. От пронзительного женского визга Ганье схватился за голову.

– Идиотки, мерзавки, безмозглые дуры! Замолчите сейчас же, не то я проткну вас вертелом, как глупых индюшек!

Его крик был прерван появлением маленькой женщины в платье блошиного цвета. Ее вид – гладко причесанные волосы, бесцветные глаза, тонкие сжатые губы – в общем, вся ее ничем не выдающаяся внешность не вызывала чувства страха. Но Ганье явно испугался и из почтения даже стащил с головы белый поварской колпак.

– Что здесь происходит? – спросила женщина. – Австриячка ждет завтрак.

– Ради Бога, простите нас, гражданка Тизон. Это все они, негодяйки. Ведут себя как последние дуры. Теперь вот Бабетта порезала руку да еще окатила себя кипятком. Даже не знаю, кто нынче понесет завтрак.

– Понесете вы.

– Я? О, гражданка Тизон! Это невозможно.

– Почему?

– Почему? Да невозможно, и все тут. Не стану я прислуживать Австриячке. И потом, я занят. Мне нужно готовить ужин.

Я уже знала, что Ганье ждет новой подводы с мясом, часть которого хочет урвать для себя, и поэтому не желает отлучаться.

Гражданка Тизон посмотрела на меня – глаза у нее были светлые, холодные, взгляд – испытующий, скользящий и неприятный.

– Тогда завтрак понесет эта гражданка.

Я молчала, глядя на Тизон. Батц не проинструктировал меня, кто она такая, но я интуитивно поняла, что она, возможно, самая неподкупная шпионка из всех, подосланных к королеве Коммуной.

– У вас все готово, гражданин Ганье?

– Да. Надо только полить фрикасе уксусом.

– Поспешите, гражданин. А вы, Бабетта, ступайте за мной. Я помогу вам – ведь вы, кажется, обожглись?

Она явно хотела проверить, не придуман ли этот ожог, но меня это сейчас не волновало. Тизон уходила вместе с Бабеттой, следовательно, мне выпадет случай быть с королевой наедине. Конечно, там будет охрана, но у стола останусь только я. Мне было и радостно, и страшно одновременно. Помимо приказов Батца мне и самой хотелось сделать для Марии Антуанетты что-то доброе – отсюда и радость. Но я находилась в самом логове Коммуны, где все охранялось, проверялось, контролировалось, – отсюда и страх…

Едва Бабетта и Тизон вышли, как Ганье повернулся ко мне. Он полагал, может быть, что его подбоченившаяся фигура с колпаком в одной руке и крышкой от горшка в другой кажется мне грозной, но на самом деле вид у него был смешной, прямо как у клоуна.

– Что ты стоишь, идиотка? Ты слышала, что сказала Тизон? Вылей на фрикасе весь уксус и неси завтрак Австриячке с ее выродками – пусть они подавятся этой едой!

– Но у нас нет уксуса, – сказала я, заглянув в буфет.

– Нет? Проклятые поварята, снова забыли купить! Ну, а ты – ты разве не знаешь, что делают в таких случаях? Уксус вполне можно заменить лимонным соком. Давай, пошевеливайся! Бабетта принесла сегодня два отличных лимона.

Я едва не вскрикнула от радости. Казалось, удача сама шла мне в руки. Разрезав лимон на две половинки, я одну часть использовала, а вторую незаметно опустила в глубокий карман фартука. Ганье быстро разъяснил мне дорогу в столовую.

Пока я несла на второй этаж поднос с первыми блюдами, мне бросилось в глаза, что среди посуды нет ни ножей, ни даже вилок, неужели они тоже опасны? И неужели королеву нужно унизить даже в этом?

Радость моя быстро рассеялась, едва я дошла до нужного места. Удаление Тизон ничего не значило. Дверь в столовую была стеклянная, и вся комната прекрасно просматривалась, чем и занимался молодой бравый комиссар Коммуны, сидевший за дверью на стуле. Вид у этого комиссара был прямо противоположный Лепитру, хромому и тщедушному. На груди у молодого комиссара сияла медаль за взятие Тюильри.

Гвардеец открыл передо мной дверь, и я вошла. Первым делом в глаза мне бросилась огромная афиша с «Декларацией прав человека и гражданина», повешенная на стене и датированная первым годом республики. Над камином на латунных плитах был выбит девиз «Свобода, равенство, братство», в углах стояли трехцветные знамена. Я была почти уверена, что переговорить с Марией Антуанеттой мне не удастся, и молила Бога только о том, чтобы она не выдала нечаянно того, что знает меня.

Мария Антуанетта даже не взглянула в мою сторону. Одетая во все черное – Коммуна позволила ей носить траур по мужу, – она казалась смертельно бледной, и ее пепельно-русые волосы стали почти седыми. Она постарела лет на двадцать, но сохранила прежнюю величественную осанку и голову держала гордо, как и подобает принцессе из Габсбургско-Лотарингского дома. Полагая, что в столовую вошла служанка, одна из ее тюремщиц, королева упрямо не бросала и взгляда в мою сторону. Наклонившись к маленькому королю Людовику XVII, она с ласковой улыбкой что-то говорила ему – очевидно, уговаривала поесть. Малыш капризно гримасничал и отказывался.

По левую руку от Марии Антуанетты сидела принцесса Элизабет, сестра казненного короля, и пятнадцатилетняя Мари Тереза, наследная принцесса.

Последняя взглянула на меня и побледнела.

Я собрала все остатки своего мужества и, не произнося ни слова, поставила поднос на стол. Мельком я заметила, как рука принцессы Элизабет скользнула к руке королевы и сжала ее.