Парижские бульвары - [46]

Мне не хотелось об этом думать. Ясно, что кто-то помог мне, кто-то принял участие в моей судьбе. Кто-то подкупил тюремщиков, чтобы они перевели меня в самую выгодную камеру и шепнули о том, что таится под каменными плитами. Но кто именно? Клавьер, барон де Батц? Все это было загадочно, а от загадок я порядком устала. К черту все эти тайны! Я еду в Бретань, еду как можно скорее, и это единственное, что я хорошо понимаю.

Старуху, которая приютила нас, звали гражданка Дюбрей. Она настаивала, чтобы ее называли именно так, словно не понимала, что дала убежище аристократам. Впрочем, сейчас это мало занимало мои мысли. По ее совету я натаскала из колодца воды в большой чан и дважды вымылась. Потом до боли в пальцах стирала свою одежду. Меня утешало то, что от чистоты я получу душевное спокойствие.

Потом я решительно отпихнула кожаные подушки и подняла раму окна, чтобы просохнуть на свежем воздухе. Именно за этим занятием застал меня аббат Эриво, вернувшись из церкви.

– Они упразднили конгрегации, – грустно сообщил он и перекрестился. – Господь Бог им судья. Но мне было очень неприятно увидеть на дверях монастыря, где я провел столько времени, печать Коммуны.

– Отец мой, вы были в городе, – прервала я его, – что же сейчас происходит в Париже?

– В Париже? Дочь моя, в Париже продолжают убивать. Я был у решетки сада Карм, возле самой тюрьмы, и видел место, где было убито триста священников. Убийства идут везде, Сена полна трупами. Трудно найти место, чистое от крови. Избиение прекратилось в тюрьме Аббатства, в Бисетре, Консьержери и Ла Форс, так как там уже никого не осталось.

От ужаса я не могла произнести ни слова. Сегодня было уже 5 сентября, а избиение все еще продолжается?

– Да, дочь моя, – словно угадав мои мысли, сказал аббат, – проливать невинную кровь они начали четыре дня назад, и дьявол, терзающий их души, все еще не желает униматься.

– Но кто же виновник всего? Кто поднял толпу для расправы?

– Один Бог его знает, дитя мое. Главное, что власти не вмешиваются и не останавливают преступления. Говорят, все это случилось из-за того, что Собрание распустило Коммуну. Марат и Дантон в ответ на это подняли народ. Еще я узнал, что существует декрет, согласно которому я могу быть сослан на каторгу в Гвиану, если только не присягну новой власти. Только вряд ли эта мягкая мера возымеет действие, когда повсюду неприсягнувших священников просто убивают.

– А вы? Как же вы шли по улице? И вас не схватили?

– Нет, – смущенно признался аббат Эриво. – Одна добрая женщина помогла мне и указала добрый путь.

– Кто же эта женщина?

– Святая дева, мадам.

Я нетерпеливо передернула плечами:

– Ах, оставьте свои шутки! Хорошо, если за вами не увязался шпион, а то в противном случае никакая святая дева не поможет, и мы отправимся на гильотину. Скажите лучше, что вы еще узнали?

– Я узнал, что для принятия присяги дается две недели.

– Вы говорите мне только то, что касается церкви.

– А я больше ничего не знаю, дочь моя.

Я поняла, что ничего не добьюсь от аббата. Выстиранная одежда высохла, и я принялась одеваться. День тянулся невыразимо медленно, и я никак не могла дождаться вечера, чтобы выйти из дома и отправиться на улицу Эгу-Сен-Катрин.

Старуха болтала без умолку. Из кухни в комнату медленно переползал душный чад от ее плиты. Эли, скучая, слонялся по дому без дела; потом полез на чердак и нечаянно сбросил оттуда головешку от рождественского полена, которую старуха бережно хранила к новому Рождеству. Валентина о чем-то проникновенно беседовала с аббатом Эриво.

Я наблюдала за всеми ними и поражалась их легкомыслию. Казалось, только меня волновало то, что у нас нет денег, что старуха не может приютить нас навсегда. Они не думали о том, что в Париже продолжаются убийства и за нами охотится Коммуна, а стены дома на улице Монторгейль лишь ненадолго стали нам защитой, и вскоре мы выйдем отсюда и задумаемся, что же нам есть, куда пойти и где спать.

Их это не волновало. И меня приводила в бешенство мысль о том, что они все свалили на меня. Они будто были уверены, что я за них подумаю и все обеспечу… А между тем мне как никому другому требовалась поддержка и сочувствие!

Не выдержав, я снова напала на Эли:

– Вы, юноша, вчера потеряли мой пистолет. Я уже не говорю о том, как это непростительно для мужчины – потерять единственное оружие, которое ему доверили, чтобы защищать женщин. Но если бы вы хоть немного думали головой, вы бы достали мне новый пистолет. Разумеется, вы на это не способны.

Валентина посмотрела на меня умоляющими глазами, и я замолчала, хотя и к ней невольно почувствовала неприязнь. Она была такая мягкая, уступчивая, женственная, с небольшой долей мужества и океаном милой женской слабости, которая так нравится мужчинам. Это прекрасно, когда мужчины действительно способны защитить слабую женщину. Но если все мужчины вокруг тебя тряпки, просто глупо разыгрывать из себя саму нежность. Нужно уметь постоять за себя. И за других. Нужно быть жесткой, сообразительной, твердой и несентиментальной.

В восемь часов вечера вернулся маркиз де Лескюр и сообщил нам, что шевалье встретил давних друзей и больше на улицу Монторгейль не вернется. Я не знала, правда ли это. Может быть, шевалье схватили гвардейцы, а маркиз молчит, чтобы не волновать нас?