Парижские бульвары - [32]

Жанно часто снился мне. Во сне я ощущала незабываемый запах его иссиня-черных волос, их шелковистость и мягкость, звонкий веселый голос, шаловливо-насмешливый разрез синих глаз. Никого нет лучше моего сынишки. Я вспоминала каждую его родинку, каждую зажившую царапину, вспоминала, как пахла молоком его смуглая кожа. В памяти всплывали все детские шалости, и я тысячу раз жалела, что когда-то бранила Жанно за них. Пусть бы он шалил, но только был со мной рядом. Да и разве он может сделать что-то злое? Он добрый мальчик, отзывчивый, ранимый… А как он любил, когда я пела ему «Песенку о зеленой лужайке» – всегда просил еще и еще.

Тяжелый комок подступил к горлу. Я знала, что должна выдержать эту разлуку, должна все это пережить. Да, должна. Это очень трудно, тем более сейчас, когда меня не покидает, почти мучает мысль о том, что с Жанно не все в порядке. Что-то там неладно. И теперь даже то, что Маргарита находится в Сент-Элуа и присматривает за малышами, весьма мало меня утешало.

Однажды утром, после тяжелой душной ночи, дверь камеры снова распахнулась, и тюремщики втолкнули к нам трех новых женщин. Пораженная, я узнала в них ближайших подруг королевы. В Ла Форс попала герцогиня де Турзель, воспитывавшая королевских детей и ушедшая вместе с ними под защиту Собрания, а также ее дочь Полина.

Но не они поразили меня больше всего. С ними была Мари Луиза де Савой-Кариньян, принцесса де Ламбаль, любимица королевы и в прошлом ее статс-дама. Год назад она уехала в Лондон, а потом вернулась, поспешив на помощь королеве. Эта красивая, гордая, изысканная, знатная женщина, оказавшаяся в стенах Ла Форс, была живым доказательством того, что мир перевернулся и что старые времена уходят все дальше и дальше.

Едва войдя, она наклонилась ко мне и тихо сказала:

– Они забрали из Тампля всех, кто не является членом королевской семьи.

Я рывком поднялась, пораженно взглянула на принцессу:

– Из Тампля? Но ведь речь шла о Люксембургском дворце!

Рассказ принцессы де Ламбаль, то и дело сетовавшей на жестокость судьбы, быстро все прояснил. Смехотворны были надежды на то, что короля и его семью, спасшуюся от расправы 10 августа, поселят в Люксембургском дворце. Повстанческая Коммуна посчитала, что оттуда легко убежать, а Собрание не сочло нужным возразить. Король с семьей был заключен под арест в Тампль – старинный замок тамплиеров.

– Ну, это еще сносно, – сказала я. – В Тампле довольно уютно.

До революции там жили принц Конти и принц крови граф д'Артуа, лет двадцать назад там выступал маленький Моцарт. Это был роскошный дворец, где все сверкало золотом, хрустальные люстры излучали мягкий свет, и иначе как уютным любовным гнездышком Тампль нельзя было назвать.

– Но ведь короля поместили не в замок! – возразила принцесса де Ламбаль. – Его заключили в башню!

Я вздрогнула, вспомнив две круглые остроконечные башни с толстыми стенами и крошечными окнами, выходящими на узкую мрачную улицу. Низкие потолки, сумерки, сырость, обнесенный высокой стеной двор…

Принцесса де Ламбаль тихим голосом пересказывала мне последние новости. Верховодит в Париже Коммуна, Собрание полностью подчиняется ее решениям. В Коммуне засели самые отъявленные негодяи. Повсеместно идет переименование улиц, парков, секций. Пале-Рояль стал теперь Пале-Эгалите.[2] Повсюду разрушают статуи королей, простоявшие более двух веков. Решили уничтожить старинные ворота Сен-Дени и Сен-Мартен – правда, неизвестно, уничтожили ли. Все бывшие министры ушли в отставку, Дантон занял кресло министра юстиции и развернул кипучую деятельность. В Париже продолжаются аресты, а австрийцы тем временем вторглись на французскую территорию, крепость Лонгви вот-вот сдастся неприятелю.

Кроме того, в Париже был учрежден Временный Чрезвычайный Трибунал.

– Трибунал, – повторила я. – Вот как. Значит, нас теперь будут судить в Трибунале.

– Некоторых уже судят.

Принцесса де Ламбаль, оглянувшись по сторонам, протянула мне кольцо. Увидев мое удивление, она прошептала:

– Его передает вам королева… А вот еще, взгляните. Это ладанка. Там внутри прядь ее волос.

Я взглянула. Темнота мешала толком что-то разглядеть. Я с трудом разобрала надпись на ладанке, в которой хранилась поседевшая прядь волос Марии Антуанетты: «Они поседели от горя».

Я спрятала подарок как можно дальше, словно предчувствовала, что это последний знак признательности королевы. Сколько раз я получала от нее подарки – и все это было утрачено. Но этот последний подарок останется со мной – даже если мне не суждено выйти из этой тюрьмы.

И мне уже в который раз вспомнился январский вечер 1789 года в отеле де ла Тремуйль на площади Карусель. Богато убранный салон, гости, свечи в золотых канделябрах, блеск бриллиантов в ушах дам и сияние драгоценностей на одеждах мужчин, треск дров в роскошном камине, шутки, смех, запах кофе и – как неприятная дисгармония – скрипучий голос старого писателя Жака Казота. Эти его леденящие душу предсказания… Нынче они сбывались одно за другим.

Что суждено принцессе де Ламбаль? Я с невольным страхом взглянула на Мари Луизу. А я сама? Я останусь жива? Может быть, и останусь. Смерти Казот мне не предсказывал. Если я возьму себя в руки и успокоюсь, то, возможно, выберусь из всего этого кошмара.