Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [79]

— Сидит, слава богу. Я с ним полностью разделалась. Он не только озорничал. По поездам… по поездам… с песнями… ходил. Я знаю. Вроде слепого прикидывался. Это же стыд какой, Николай Ермолаевич, здоровый мужик. И пил!

— Пьют, болваны, — вздохнул Ермолаев.

— А я не желаю. Не желаю! Чтоб пил и озорничал у детей на глазах — не желаю! Я сама детей выращу, Николай Ермолаевич, и никого мне не надо. Никого.

— А не трудно?

— Трудно.

— Подавай заявление на Одинцово, не откладывай, — посоветовал Ермолаев, — на ближайшем же месткоме вынесем решение.

Тоня все сидела, прижав платок к лицу.

— У меня еще одно дельце… вот какое. Я скоро попрошусь на работу полегче, Николай Ермолаевич. Так пусть меня профсоюз поддержит.

— Это с какой же радости? — удивился Ермолаев.

Тоня молчала.

— Хвораешь?

— Хвораю, — кивнула Тоня.

— Справочку принесешь из поликлиники, по всем законам. Комиссии заключение. А на какую работу хотела бы?

— Да хоть на вешалку, или уборщицей, или в столовую… — говорила Тоня, глядя в пол, а сама думала о заключении комиссии, которое ей все равно придется принести из поликлиники на рассмотрение месткома.

— Заработки ведь куда поменьше пойдут, Тоня, куда поменьше, — заметил Ермолаев.

— Знаю. Я жиличку к себе в комнату пущу, студентку. И это ведь все временно. Когда… поправлюсь, опять малярить стану.

Она встала и вдруг покраснела, как дивчина:

— Николай Ермолаевич, вот давно спросить хотела, это верно люди говорят, что вы Зимний брали?

— Зимний? — удивился председатель месткома. — Я и в Питере-то не был отродясь. Все собираюсь, да некогда.

— Ну, извините тогда. До свидания, — сказала Тоня.

…А на улице, возле входа, ей сразу бросился в глаза знакомый номер трехтонки: МЮ-19-81. Ни с каким другим не спутаешь номером. Тоня даже знала общую сумму цифр — ровно сто! Но она сразу отвернулась, чтоб не глядеть… Месяца полтора не видела, все про себя решила, и нечего тут волноваться и переживать. А все-таки приостановилась, хотя опаздывала, стала рыться в своей авоське.

Тоня уже слышала, как скрипнула сзади дверца трехтонки, но не захлопнулась, — значит, там ждали. Тоня на затылке своем ощутила взгляд и судорожно рылась в сумке, подставив под нее колено, хотя искать там было нечего — пустая банка да бутылка из-под молока.

Сзади раздался слишком бодрый и беззаботный голос:

— Антонина Карповна, никак? А что не здороваетесь?

— Некогда… — ответила Тоня.

— На шестой объект? Так я подвезти могу, по пути, — сказал Павел Карманов.

— А мы и на автобусе не хворые.

— Да ну садись, говорят, садись.

Он тоже торопился, долговязый нескладный парень в промасленной стеганке и кепке набекрень, и нетерпеливо вертел ручку дверцы.

Тут надо было решать немедленно: бежать ли сломя голову к автобусу или залезть в кабину. Тоня залезла в кабину.

— Тороплюсь, опаздываю, — сказала Тоня, чтоб оправдаться перед самой собой.

Порожняя трехтонка затарахтела. Тоня держала на коленях авоську, глядя прямо перед собой и ничего не видя. Оба молчали.

— Вмиг доставим, — сказал Павел все таким же слишком бодрым голосом.

Но их задержали у первого же светофора.

— Попали под красный, — сказал Павел, — теперь до самого конца попадать будем. Дело известное.

Он порадовался, что, попадая под красный свет, побудет подольше с Тоней. Порадовался — и сам удивился.

— Как она, жизнь молодая? — спросил Павел.

Тоне показалось, что это он нарочно. А что тут мудреного, если разобраться?

Над ветровым стеклом висело желтоватое зеркальце со щербинкой; Тоня хмуро поглядела в него… Хороша, нечего сказать. Черная, длинная прядь выбилась из-под платка, цвет лица такой, будто из темного умылась колодца, морщинки возле сухих, обветренных губ, морщинки под черными, угрюмыми глазами, с черными сросшимися на переносице бровями, сразу видно, что из цыган, и сразу видно, что молодость прошла.

Машина тронулась, в зеркальце сверкнуло Пашкино лицо с золотистой щетинкой на круглых щеках — не побрился, золотистый хохолок торчит из-под кепки — совсем малец!

«Ох, беда!» — подумала Тоня. Она опустила стекло, чтобы не дышать бензином, и еще плотнее сжала губы.

— Даллес-то — а? — спросил Павел. — Отмочил.

Он не знал, как повести разговор, поскольку Тоня ни о чем не стала спрашивать: где пропадал, почему не являлся. Она не ответила. Сидела, все так же прямо глядя перед собой, чтоб не видеть курносый Пашкин профиль, ни всего его молодого лица, отраженного в зеркальце со щербинкой, а трехтонка тарахтела и подпрыгивала. Они долго молчали оба.

Их снова попридержали у светофора. Павел спросил каким-то жалобным тоном:

— В кино бы сходить или на танцы, а?

Тоня пожала плечами: танцы. Ну, комсомол, ну что с него возьмешь!

— Ты, — сказала Тоня, едва шевеля губами, — с Капой Лукиной на танцы бы сходил, с шоферицей, или с Лидкой-водопроводчицей, а?

Теперь ее снедала не только обида, но и ревность.

— Да ну, враки все! — воскликнул Павел. — Ей-богу враки!

— А что враки-то? — покосилась Тоня на Павла.

Ух, какие у нее черные глаза!

Павел не ответил, по-мальчишески распустив губу. Теперь их держали у шлагбаума, вокруг трехтонки теснились легковые и грузовые, ожидая, пока пройдет электричка. Ему уже самому не терпелось довезти Тоню до шестого объекта. Что он может доказать? Ровно ничего. Встречался с девушками? Встречался. Сказать, что в дальние ездил рейсы, сперва за трубами, потом за мотором, показать накладные? Так ведь между рейсами бывал в Москве? Бывал. Не зашел? Нет. Почему? А бог знает почему. А почему он сегодня так ей обрадовался?