Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [78]

— Ну?

— Ну, я догадался, а саперов как раз не было, так — своими силами. Танкистов привел. Один сволочь был, фамилию забыл, «не хочу, говорит, пусть. Мало, говорит, наших детей погибло?» Но я ужасно закричал: «Сволочь! Нельзя так рассуждать! Не красыво!» Вытащили. Давай за мирное время выпьем, слушай!

Чокнулись и выпили по полной чашке.

— Давай, Нико, за тебя давай выпьем.

— А что за меня… товарищ Мусатов, дорогой… пха! Многие люди после войны стали большими людьми, дорогой.

— Ну, а ты, Нико?

— А я… пха…

— Что «пха»?

— Я, Бабурия, просто скажу тебе, товарищ Мусатов, на пассажирском автобусе, кондуктором. На Тбилисском шоссе. Не хотелось с транспорта уходить. Маршрут — Тбилиси, Дилижан, через Семеновский перевал, Севан, Арзни, и так до самого Еревана.

Он рассказал, что водителем на автобусе Сурен Тигранян, а сам автобус — старая трясучка, «настоящий драндулет»! Всё обещают новейшего образца: на Военно-Грузинскую обещают перевести, но пока и на рейсовом «драндулете» они с Суриком не жалуются.

— Потому что возим только замечательных людей!

— Каких же именно?

— Как каких? Всех! Все люди замечательные, каких мы возим.

Он стал сыпать фамилиями своих знакомцев — грузинские, русские, армянские, азербайджанские.

— И даже сам большой поэт Тициан Калами, жизнью клянусь, ездит к большому армянскому художнику в гости. Я его оберегаю, старика, как воздушную пушинку.

Тараща глаза, он принялся рассказывать, как недавно «в драндулете, слушай, одна молоденькая принялась рожать» и как весь автобус в полном составе свернул с шоссе на проселок и вовремя доставил молоденькую в родильный.

— Замечательный мальчик родился, это я тебе говорю, Бабурия, три кило, слушай, восемьсот граммов. Я навещал и подарил арбуз ровно три восемьсот весу!

В другой раз он мирил рассорившихся чуть ли не до драки пассажиров, а в третий дело было еще серьезней: один молодой парень, «сын замечательного человека — акадэмика», совершил скверный поступок, испугался и решил бежать из родного дома.

— Я тебе как-нибудь расскажу, Виктор Кириллович, как мы его уговорили признаться, слушай, и не погибать, слушай, и вернуться!

— Кто это «мы»?

— Ну я, и пассажиры еще, замечательные. Только спорят до хрипоты, какой город лучше — Тбилиси, Ереван или Баку…

— У меня в автобусе, чтоб дружба народов была! Так я хочу! — воскликнул Бабурия, сверкая глазами. — Давай выпьем, товарищ Мусатов. Я сейчас тост скажу.

Он налил вина и произнес тост про Большое дерево, Маленькое дерево и про путника.

— Тбилисское шоссе, это же такая красота, Виктор Кириллович! Снять кино, и больше ничего! Клянусь жизнью!

— А что ты думаешь, я бы снял.

— И такие люди редкостные, слушай! Замечательные.

— Ты сам замечательный, — улыбнулся Мусатов с нежностью, — ты, Нико, хороший, добрый человек.

— Ай, я что. Про меня кино не снимают, про больших людей снимают. Но ты приезжай.

— Приеду.

— Обязательно, дорогой!

Но прошло еще несколько лет, прежде чем Виктор Мусатов сумел начать и кончить свой сценарий «Добрый человек».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Кира Андросова вернулась из Таллина через два дня. С ночи она сидела на вокзале, ежась в своем старом пальтеце с потертым кротовым воротником. У нее болел зуб, и она все время щупала его языком.

В Таллине она провела чуть поболее суток.

Она не столько страдала, сколько была ошеломлена и совершенно сбита с толку. Андрей Юльевич не встретил ее в Таллине, хотя она телеграфировала дважды.

Собственно говоря, он ведь и не приглашал Киру. Он ничего ей не обещал, ничем с ней не был связан, кроме единственного поцелуя в парке, над прудом.

Он просто любил писать письма и получать ответы. Он, кажется, ничего не сделал худого: вот разве только то, что довел Киру до тупого отчаяния.

Она воротилась в Москву. Что же теперь делать?

Конечно, если бы она пришла к Катерине Максимовне, ее бы там приютили. Но Кире мерещились небыстрые, чуть навыкате глаза Георгия Макаровича — Катиного мужа, и ей было совестно. Ей очень хотелось есть. Она вытащила из сумки баранку и принялась ее жевать, искоса поглядывая на маленькую смуглую женщину, которая присела рядом. На той была простая рабочая стеганка, на голове — шляпка из толстого вишневого фетра с клеенчатым цветком и резинкой под подбородком. Глаза — черные, глубокие, угрюмые…

Несколькими днями раньше бригадир малярной бригады Тоня Бурлакова перед началом смены зашла в трест.

Тоня поднялась на пятый этаж и дернула ручку двери с табличкой «Местком». Дверь оказалась запертой.

Тоню слегка поташнивало, кружилась голова, клонило в сон. И на душе было скверно.

Пришел председатель Ермолаев и пригласил в кабинет:

— Входи, Антонина Карповна, присаживайся.

Тоне сразу стало легче от этих нехитрых слов, хотя вид пепельницы, полной окурков, заставил ее прижать платок к носу.

Она сказала, что пришла по поводу детсада. Двойняшки ее, Анька с Лизкой, ведь детсадовские. Ну вот, хотелось бы, чтобы и нынче, как и прошлым летом, они поехали на трестовскую дачу в Одинцово на весь сезон.

— Можно, Николай Ермолаевич? — спросила Тоня робко, потому что знала, какой предстоит наплыв детей.

— Можно, почему нельзя? — ответил Ермолаев, поглядев на Тоню поверх очков, как и положено старику. — Муж твой все сидит, Бурлакова?