Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [69]

Вася упитанный мальчик, уже в очках.

Катя с косами, босоногая, со значком парашютиста на сарафане, не своим, конечно: Виктора, тот прыгал. Она взяла у него значок просто так, чтобы сфотографироваться, но в те годы мечтала не только о затяжных прыжках!

И — снова Виктор Мусатов: где-то в экспедиции, на грузовике с аппаратурой и осветительными приборами; Виктор — старший лейтенант, в усах, со съемочной своей камерой на ремне; Виктор в госпитальном дворе, — это после Севастополя, когда он неудачно спрыгнул с горящего самолета. Какие-то медсестры снялись рядом, одна пожилая, другая ничего, курносая.

Семейная фотография: Виктор Кириллович с женой и дочкой.

А это кто? Батюшки! Кира Андросова!

Какими судьбами попала эта карточка, которую Катя считала потерянной, в «семейный» альбом, где только она да братья?

Кира снята в Селенске на бульваре, на фоне морского с луной и пальмами пейзажа. Фотограф-пушкарь пририсовал на небе самолеты и даже бомбы, чтоб не отстать от жизни. На Кире валенки, куцее, не по росту, пальто с короткими рукавами, на голове какой-то капор немыслимый. Глазищи круглые, а личико кривенькое, припухло: флюс. У нее вечно болели зубы, помнится, ангины бывали и насморки.

В углу крупным детским почерком: «Катерине Максимовне в день ее двацатилетия — «д» посеяла! — от Киры, март 1942».

«Да, любопытно, какая она стала теперь, Кира», — подумала Катерина Максимовна, пристально разглядывая серовато-туманную, как тот далекий день военной зимы, фотокарточку.

«Счастлива до одурения…»

«Что ж, дай бог. Ребенком она была попросту злополучным, Кира…»

…Ее мать, Ольга Романовна, в тысяча девятьсот тридцатом году вернулась в родной Селенск из Москвы, где провела несколько лет. Она привезла патефонную пластинку «О, эти черные глаза», над которой любила всплакнуть, и килограмм сахару: в Селенске с продуктами становилось туго, как и повсюду, впрочем.

У тети за перегородкой было чистенько, стояла кроватка под пикейным одеялом, висела картина «Всюду жизнь».

Ольга Романовна сразу всё зашвыряла окурками, беленую печь измазала губной помадой, а стол накрыла цыганским платком.

Кроме пластинки и сахара, Ольга Романовна привезла из Москвы «новые» идеи о любви и браке, зародившиеся еще в разгар нэповских времен, когда в столице были частные лавочки и кабаре «Не надо слез».

Вернувшись на родину, Ольга Романовна поступила в стройконтору промкомбината машинисткой. Печатала она, надо сказать, аккуратно, быстро, без помарок.

Битком набитый зеленый трамвай, трясясь на шаткой узкоколейке, увозил Ольгу Романовну спозаранку на работу, а поздно вечером привозил обратно в город, на Октябрьскую, где ее ждала тетя в вечном страхе, что Оленька вступит в какой-то новомодный брак.

Так и случилось. Ее избранник был красив, бледнолиц, сероглаз, молчалив. Он любил рассматривать себя в зеркало — то левый свой профиль, то правый.

В отпуск супруги уехали вместе, а вернулась Ольга Романовна одна.

Она повторяла бодро:

— Таковы взаимоотношения мужчин и женщин новой эры. Полюбили — сошлись. Разлюбили — до свиданья.

Но тетя слышала, как племянница по ночам плачет в подушку: она была беременна.

…В шесть лет Кира была некрасивым, болезненным и пугливым ребенком.

Ольга Романовна работала уже в горисполкоме и была на хорошем счету, но ей страстно хотелось исключительности. Она рассказывала про себя, что видит в полной темноте, как кошка, что в нее тайно влюблены председатель горисполкома и милиционер на углу, что ей снятся вещие сны… Она норовила запереть Киру и уйти на весь вечер, заверив соседок, что эта в Кириных же интересах: пусть ребенок приучается к самостоятельности и закаляет волю. (Тетки в ту пору уже не было в живых.)

Соседка-маникюрша, которая вечно таскала у Ольги Романовны папиросы, восклицала:

— Такой ценнейший работник и такая чуткая мать!

К несчастью, Кира служила живым тому опровержением: она вечно хворала.

Ольга Романовна спрашивала с глухим, клокочущим раздражением:

— У тебя нет температуры?

Кира чутьем угадывала, что мать не столько печется о ее здоровье, сколько опасается дополнительных забот и возни, и тупо молчала. Когда Ольга Романовна посылала Киру на кухню за веником, Кира часто приносила кочергу, и наоборот. Открыв буфет и боясь, что не найдет там хлеба, Кира и впрямь его не видела, хотя буханка лежала вот — перед самым носом!

Когда пришло время отвести Киру в школу, Ольга Романовна так и сказала учительнице:

— Девочка трудная… Вас можно поздравить с такой ученицей… — вздохнула она.

Молодая учительница решила, что, поскольку родная мать такого держится мнения, значит, дело худо.

Впрочем, Кира и сама не замедлила подтвердить почти все о ней сказанное. Учиться она стала скверно, ребят дичилась, ходила вся заляпанная чернилами, а когда ее окликали — вздрагивала. За неуспеваемость ее не приняли в пионерский отряд. В третьем классе она осталась на второй год.

Это был год — сорок первый. В Селенск приезжали эвакуированные.

Как-то раз, когда Кира была дома одна, вошла полная девушка с черной косой. На ногах у нее были грязные боты, в руках она держала подушку и ведерко с картошкой.