Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [68]
Старший лейтенант пожал руку мальчику и лишь на миг прикоснулся губами к тяжелой от горечи разлуки руке. Потом откозырял.
Он издали с трапа увидел их обоих на краю солнечного поля, а потом — сквозь слюдяное окно, когда многоопытный пассажирский «дуглас» с деревянными лавками и тремя пулеметами разворачивался, чтоб выйти на старт.
И Рубэну почудилось, что какая-то белая птица трепещет над головой, светлой и темной, этих двух родных чужих людей.
— …а мы смотрели вслед самолету, — рассказывала Елена Васильевна Пермякову. — Он в последний раз сверкнул серебристой точкой где-то высоко над лесами и растаял в синеве.
Я стою и реву, Гошки мне совестно, и как-то радостно, хоть пляши, и боязно, и тоска так и гложет — всё разом!
Никогда еще Гошины глаза не были такими синими, как в тот день; в них московское отражалось небо, он на него глядел не отрываясь, а звездокрылые самолеты то вздымались, то опускались, роптали, пели на все голоса, а ветер так и хлестал по щекам.
Гоша обернулся ко мне и спросил: «Он вернется?»
Она замолкла на миг, прислушиваясь к скрежету ключа в замочной скважине, и вдруг как подросток вскочила с кресла, просияла:
— Вернулся…
И побежала в прихожую.
Скрипнула, распахиваясь, дверь, послышался шорох ног…
— Все вместе?.. Вот молодцы. А у нас гость.
Евстафий Петрович встал, а они входили в комнату, все вместе, встретившись где-то близ дома или на лестнице, — Рубэн Сергеевич и Георгий с женой; она держала в руках сверток, перевязанный лентой, край одеяльца был загнут, и на нем пестрели брызги конфетти.
Брызги конфетти пестрели на черных с густой проседью волосах Рубэна Сергеевича, иссиня-черных — Георгия, на золотистой с рыжинкой стриженой головке Марты.
— Ты не узнаешь доктора, Гоша? — спросила Елена Васильевна.
Тот улыбнулся, но явно не узнал.
Евстафий Петрович тоже улыбнулся и поднял указательный палец правой руки. Рубец давным-давно исчез.
Но даже сквозь июльский загар и щетинку, которая отросла с утра на щеках у молодого человека, проступил румянец…
«Только неизвестно, — подумал Евстафий Петрович, — кто перед кем больше виноват. Вот ведь какой казус…»
Рубэн Сергеевич и Марта стояли поодаль, с любопытством поглядывая на гостя.
И он на них посмотрел и снова на Георгия, стоявшего рядом с Еленой Васильевной, и поразился тому, как удивительно похож приемный сын на своих приемных родителей!..
А Марта? Она тоже кого-то напоминала старому врачу. Не ту ли молоденькую мать Хорхе? Или это только почудилось?..
Все еще молчали.
А из глубины сверточка в руках Марты раздался нетерпеливый, требовательный, властный крик.
Елена Васильевна откинула край одеяльца, и доктор увидел личико крохотного ребенка, похожего на всех малюток Земли.
КОНЕЦ ФИЛЬМА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Накануне дня своего рождения, одиннадцатого марта, Катя Глущенко получила открытку из Селенска от Киры Андросовой.
Кира поздравляла Катерину Максимовну и сообщала кстати, что у нее «вся жизнь перевернулась», что она «до одурения счастлива», едет в Таллин и останется там навсегда. В Москве пробудет от поезда до поезда и, конечно, придет.
Катя усмехнулась, легонько повела плечами.
Вечером она не ложилась допоздна. В теплом месте, под холщовым полотенцем, поднималось тесто для кренделя — ароматное и нежное, как детская щека.
Катя любила возиться на кухне, когда вся большая, густонаселенная квартира погружается в сон. По Пятницкой проходят пустые заиндевевшие трамваи — бокалы легонько тренькают в буфете, а в коридоре на антресолях дребезжат канистры соседа.
Катя посмотрела на тесто и вернулась в комнату: в соседней спали Катины дети и Катин муж…
Она присела на диван, поджав ноги, подперла ладонью щеку, вздохнула глубоко, истово.
Тихо…
Потом потянулась к этажерке, взяла альбом, так называемый «семейный». Кстати, надо бы страницы подклеить, рассыпаются.
Вот она сама, Катерина Максимовна, в бельевой корзине, сфотографирована в 1922 году: колясок и кроваток тогда не водилось в юной республике. И было Кате три месяца от роду. Завтра же стукнет тридцать три года.
Дети у нее хорошие. Чудесные у Катерины Максимовны дети, да и муж превосходный человек!..
А вот — родной ее брат, ему годик здесь на фотокарточке: девчоночьи локоны по плечам и платьице с бантиками. Теперь ему тридцать шесть, Василию Максимовичу Михееву, он краснолиц, грузен, очкаст, вдов; старший хирург в больнице имени Павлова.
Нет, потешно, честное слово!..
А вот Витя Мусатов — двоюродный, по прозвищу Чингисхан. Он — киношник. Кинооператор. Здесь множество его снимков.
Вот — Витька, пионер, татарчонок сущий, с жестким чубиком над раскосыми, узкими — две щелки, норовистыми глазами. Виктор студент: снимался возле Большого театра. По площади Свердлова еще трамваи ходили. Девушки в длинных юбках-клеш и в беретах с хвостиками. А Виктор — долговязый, все с тем же чубом, при галстуке. В тот год студенты и комсомольцы только-только начинали их носить.
вспомнилась Кате старая песенка. Ей самой минуло тогда тринадцать лет. Вот они все трое — Катя, Вася, Виктор. На Клязьме снимались или в Краскове. У Виктора на голове венок из ромашек — чудило!
