Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [66]

И оба они, мать и сын, такие разные: она светлая, как колосок, он, темный, как кедровый орешек, худые, притихшие какие-то, стояли, взявшись за руки, и вглядывались в вокзальную толпу.

«Милые», — подумал Рубэн Мартиросян.

Поезд был грязный, закопченный, душный и до того набитый пассажирами с поклажей, что с трудом удалось втиснуться в тамбур; паровоз издал шипящий звук, дернул вагоны, вздохнул, снова дернул и пополз к лесам и рощам Подмосковья. Когда-то это был передний край, теперь глубокий тыл. Набрав скорость, поезд бойко проскочил мимо двух, одна за другой, станций, где ему надлежало задержаться, но зато потом стал среди залитых солнцем полей и рощ, — стал и затих, будто никогда и не думал двигаться, будто это ему несвойственно вовсе; ветер посвистывал под колесами, да шуршали за окнами ветки берез.

Рубэн высунулся из тамбура, дохнул простора, почувствовал запах нагретых шпал, подумал: чем плохо здесь?

Когда все трое прошли уже с полкилометра по насыпи, поезд все еще стоял и над паровозной трубой вился парок.

— Наступит день, — сказал Рубэн, сняв фуражку и вытерев красный потный лоб, — настоящий день, когда здесь будет ходить электропоезд, обтекаемый, серебристый, как лунный свет, и ночью станет освещать всю дорогу большим, как солнце, фонарем. На километр будут рельсы светиться. А я бы лично нарисовал на поезде старого доброго китайского дракона с улыбкой во все три пасти.

Гоше эта идея понравилась, но Елена Васильевна улыбнулась устало:

— Вон бы в той рощице посидеть в тени…

Она была так мало похожа под ясным солнцем на свой портрет, что Рубэну даже взгрустнулось.

Гоша нашел под насыпью немецкий котелок и осколок покореженной брони.

Потом за густой ветлой, в топком месте, поросшем осокой, увидели ржавый танк с крестом. Он сильно осел, накренился, из башни торчали какие-то ветки, — может быть, журавль свил себе гнездо.

Свернули в рощу, верхушки берез все были обиты снарядами, как ножом обрезаны, но нижние ветви густо зеленели, а трава разрослась высоко с тех пор, как ее перестали топтать. Из нее торчали надолбы.

Елена Васильевна опустилась на пенек и, вдруг расплакавшись сквозь смех, — слезинки так и засверкали на ее щеках, — только махнула рукой:

— Как хорошо, дивно!

Потом вытерла глаза, решительно тряхнув своей маленькой гордой головой на хрупкой шее, и чуть настороженно поглядела куда-то вдаль — густые тени от ветвей скользили по ее лицу, — похожа!

Гоша кричал из чащи:

— Рубэн Сергеевич! Обойма!

Рубэн сидел, опершись о ствол, муравьи ползли по его гимнастерке, погоны поблескивали, а звезда на фуражке была похожа на спелую ягоду.

Сильно болели ноги, и своя и чужая, да поясницу поламывало.

— А все же до чего хорошо действительно!

В планшете у него лежали карандаши, но — как это с ним иногда случалось — рисовать не хотелось.

Слушать, дышать да глядеть.

Елена Васильевна легла на траву, раскинула руки, зажмурилась:

— Это первый мой день отдыха за всю войну…

— Да и мой, пожалуй, если говорить по совести…

— Вся земля устала, — сказала Елена Васильевна, — все люди на всей Земле.

— Рубэн Сергеевич! — неслось издалека. — Крыло от самолета! Обломок крыла-а!

— Надо быть осторожным со словом «все», — вздохнул Рубэн.

— Но ведь и такой наступит день!.. — воскликнула она с жаром.

— Вы его тоже ждете?

— Волей-неволей пришлось и приходится. Гоша вам расскажет об этом как-нибудь. Вы не думайте, — спохватилась она, — я сама пережила и настрадалась достаточно. Но ненависть — это скверное чувство, особенно в юном существе. Всякая ненависть. Она порождает страх, ужас. Может быть, зря я вам это говорю, хотя… я ведь давно вас знаю, и то знаю, что вы любите солнце, море, небо.

Зашуршали ветви где-то совсем рядом, потом откуда-то сверху раздался Гошкин голос:

— А отсюда как здо́рово!

Рубэн пристально смотрел на женщину и кусал стебелек:

— Нет, все удивительно странно.

Теперь ему было совсем безразлично, похожа она или не похожа на свой портрет. Какое это имеет значение?

Она ответила:

— Да что же тут странного? Мы ведь под одним выросли флагом. Он на мачте полощется… и в душе…

— Небо какое огро-о-омное! — орал Гоша с высокой, старой, корявой березы. — Какое небо дале-кое! Мама Лёна! Рубэн Сергеевич! Вы бы видели, какое отсюда небо кругом!

— Он когда-то боялся… — сказала Елена Васильевна совсем тихо.

— Неба боялся?.. — тоже тихо и горестно спросил Рубэн.

4

Ему оставалось пробыть в Москве три дня. Он получил назначение в Ленинград, еще наполовину блокированный, в газету штаба фронта.

Вечером он зашел в уже хорошо ему знакомый дом в Арбатском переулке; Ольга Васильевна сказала, что Алена с Гошей скоро придут.

— Вы посидите, — предложила сестра Елены Васильевны, до того на нее непохожая, что Рубэн только диву давался: маленькая, длинноносая, с крашеными локонами и морковными губами дудочкой.

Бездетная Ольга Васильевна так и не покидала Москвы, дожидаясь своего мужа, уже теперь майора.

— Мне хочется сказать вам словечко, Рубэн Сергеевич, хотя мы всего лишь несколько дней как знакомы с вами, — заявила Ольга Васильевна. — Я старше Алены… немножко. Чуточку. Да. И желаю ей только добра, Но она шалая! Она всегда была шалая. Зачем, скажем, в такое тяжелое время брать приемыша? Ведь мальчик тоже шалый. Что до вас, Рубэн Сергеевич, уж поскольку разговор зашел по душам, то вы, с вашими живописными такими мечтами и разговорами, вы задурили голову и Гоше и сестре… В такое время как сейчас — не до фейерверков. Сейчас — война, Рубэн Сергеевич, — сказала Ольга Васильевна назидательным тоном, — сейчас все силы надо употребить на то, чтобы победить Германию. Однако если у вас все же какие-то положительные намерения в отношении Алены, то уж не знаю, зачем вам, инвалиду, стремиться обратно на фронт. Тут что-нибудь одно из двух. Иначе это просто легкомыслие с вашей стороны и с ее…