Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [64]

— И такой праздник будет? — спросил мальчик, отлично поняв очередную фантазию Рубэна.

— Разумеется, — ответил Рубэн, посерьезнев, — но только тогда, когда мы добьем раз и навсегда все эти чудища и морды. Всех гадов…

— Товарищ старший лейтенант… скажите, вы их много убили, сами… своими руками, фрицев, много?.

— Порядочно, — вздохнул Рубэн.

— Как вы думаете, я еще успею? Мне четырнадцать через три месяца… успею? Хоть бы напоследок, в Берлин. Успею?

— А зачем тебе это, парень? — спросил Рубэн. — Ни к чему. И не бойся, без тебя добьем. Без тебя добьем, мальчик.

Теперь они шли глухой боковой аллеей, совсем пустынной, только справа все так же высились разбитые орудия и танки, самолеты и мотоциклы, легковые и грузовые машины. В полумраке летнего вечера, в слабом мерцании фонарей казалось, что нет конца и края этому поверженному, сожженному, расстрелянному металлу.

— Тут уж не выставка, — сказал Гоша, — еще не расчистили, не расставили как надо, просто свалили пока. Но я тут все знаю, Рубэн Сергеевич, все пути. Мы так побыстрее и покороче на улицу выйдем, к заводу.

Он вытащил карманный фонарик, и желтоватый луч пошел скользить по камуфляжу истерзанной брони, по разбитым хоботам пушек, по танку с белым крестом и сгоревшей башней и остановился на другом, зеленом, на котором скалила кровавые клыки пятнистая бешеноглазая пантера.

— Бог ты мой, как он ненавидит все человечество, тот, кто это намазал! — воскликнул Рубэн Мартиросян. — Это же рожа самого фашизма!

— Да… но тут еще что-то есть… чуть дальше, — отозвался Гоша и вдруг исчез в темноте, будто растаял.

Через минуту Рубэн услышал его голос, совсем ребячливый, виноватый или недоумевающий:

— Вы поглядите, Рубэн Сергеевич… вот сюда, как же это?

Лучик фонарика скользнул по закопченному с обгорелыми крыльями фюзеляжу самолета, на котором алело то ли сердце, то ли просто румяное яблоко, а над ним было выведено короткое имя: «Gretchen»…

— Значит, и такие… — начал Гоша и замолк.

И Рубэн молчал.

Было уже совсем темно, и где-то рядом шумел, звенел, дышал полной грудью огромный, защищенный, сильный Город.

…То был совсем молодой человек, быть может, такой же синеглазый, как этот испанский мальчик, крепкий, работящий, скромный и сильно влюбленный то ли в невесту, то ли в жену.

На него напялили фашистскую форму, обучили летать и погнали на восток. И он погиб.

Зачем?

Так думал Рубэн Мартиросян — советский воин, глядя на этот обломок машины, и на это сердце-яблоко, и на это девичье немецкое имя.

Она уже знает, Гретхен, и плачет.

— А сколько плачет наших девчат…

— Да, я все понимаю! — воскликнул Гоша, радуясь темноте и тому, что офицер не увидел, как он покраснел. — Я бы даже и не взглянул, тьфу… это просто совпадение… конечно! Но так получилось, да вы знаете… а вот мама Лёна, та… Пора за ней идти, — сказал он вдруг. — Поздно.

— Можно, я с тобой? — спросил Рубэн.

Он вдруг испугался, что мальчишка убежит и он больше никогда его не увидит.

— Идемте, только побыстрее… — заволновался Гоша.

— Вот побыстрее не выйдет. Ведь у меня правая нога — не своя.

— Да. Я все понимаю, — кивнул Гоша, снова краснея в темноте.

Они пошли не торопясь, но потом еще около часу сидели на камнях — обломках какого-то дома, в переулке, под длинной заводской стеной, из-за которой доносились приглушенные звуки, — и только по ним можно было догадаться, что завод работает на полную мощь во мраке затемнения.

— Она всегда задерживается, — говорил Гоша. — Она никогда не уходит с работы вовремя. Уж такая она, мать.

За этот час Рубэн узнал и об Андрее Лукиче, дивном старике, который умер по вине фашистов, о Наталии, Мигеле, бабке Алехандре, дяде Игоре, Гошке Усенко, и о маленькой Ире, и о маленькой Анхеле.

— Только отец Мигель погиб на войне. Остальные не воевали никогда, — сказал Гоша, как бы подытожив. — А вот и мама Лёна.

Она шла быстрым шагом, стуча деревянными подошвами, освещенная лиловатым светом фонарей, вся какая-то призрачная, несмотря на продуктовую сумку, из которой торчал пучок жилистых серых макарон, стройная по-девичьи.

В светлых ее глазах угадывался человек, познавший не одно только счастье, а в повороте маленькой, гордой, чуть седеющей головы на хрупкой шее, в полуулыбке умных губ было что-то решительное и чуть настороженное.

Он так заволновался, Рубэн Мартиросян, что в первый миг не сообразил даже, что много лет тому назад рисовал ее, такую или почти такую, что и по сей день ее портрет хранится в Ереване в «мастерской» под старой смоковницей, среди других эскизов, набросков, зарисовок.

Однако на другой день он решил, что это ему просто почудилось, захотелось проверить, а может быть, он попросту искал предлога, чтобы сходить в Арбатский переулок, где жили пока Гоша и Елена Васильевна.

Начинался закат, небо было совсем золотое.

Рубэн постоял на улице и поглядел на дом. Его выстроили, наверное, году в тридцатом, но за войну он обветшал, покрылся ржавыми пятнами. Стекла проклеивали и крест-накрест, и клеткой, и ромбиками — изощряться стали на третьем году.

В конце переулка, на углу, у какого-то подвала, выстроился длинный хвост с бидонами.

«Тоска на „гражданке“», — подумал Рубэн.