Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [58]

О чем он думал? Что он вспоминал? Испанию? А может, Украину?..

…В мае с верховья пришла баржа с дровами, застрявшая где-то еще осенью во время ледостава. Школьники отправились ее разгружать.

Я наблюдала как-то издали за тем, как работает Гоша в паре с рыжим ушастым мальчиком.

Они появлялись на шатких сходнях, неся трехметровое бревно, мерным шагом спускались на берег, укладывали бревно в штабель и, не торопясь, чтобы зря не растрачивать силы, снова поднимались на баржу, и снова выходили на сходни с трехметровым бревном, чтобы добавить его к тем, которые натащили другие ребята. Хорошо работали, красиво.

А на другой день Гоша прибежал домой мокрый с головы до ног, вода стекала с него ручейками, его трясло, и губы посинели.

— Свалился в реку?

— Матвей свалился.

— Какой Матвей?

— Рыжий. Выдумал пятиться, дурак, и свалился.

— Ну, а ты?

— Я прыгнул.

— Спас?

— Там не глубоко под мостками, не очень.

— Но ты спас Матвея?

— Он бы и так выплыл, но просто испугался.

— А ты?

— Я?

Мы поглядели друг другу в глаза.

Да, он не трус, Гоша Гонсалес…

…Летом всем классом отправились они в дальний колхоз на прополку проса, но застряли там до уборки овощей и картошки.

И вот как-то на закате… небо, помню, все было в малиновых облачках, и река полна малиновых облачков… иду с работы, и на знакомом перекрестке стоит какой-то паренек, черный как земля, босой, чуб до бровей, на плече увесистый мешок.

Я уж совсем было мимо прошла.

А он:

— Здравствуй; чать, не узнаешь?

Я просто оторопела: а вытянулся, а поздоровел, а забасил!

Он покосился на мешок через плечо:

— Это тебе, мать, получил на трудодни.

Позднее рассказывал, что Матвей — рыжий — все мечтал: вернется домой, привезет свой мешок, скажет: «Это тебе, мать, получил на трудодни».

Ну, и моему понравилось!

Я кинулась его целовать, трясусь вся:

— Гоша, ты по мне скучал?

Он ответил:

— А то как же.

Очень мне радостно стало на душе. И мы пошли домой.

Он спрашивал, как здоровье деда, запаслась ли я дровами на зиму и почем в Боровинске мед на рынке. В колхозе, чать, дешевый! Да денег-то у него ведь не было. А то привез бы.

Работать в колхозе пришлось как следует, серьезно, потому что мужчины все на войне, одни старики остались, вроде Андрея Лукича, да ребята, да бабы.

Председатель Евдокия Семеновна, как прибыли школьники, так собрала всех в правлении и сказала, что коли озорничать да баловаться приехали, то пусть на себя и пеняют.

«А огурцов, слушай, мама Лёна, такого урожая, тетя Луша сказывала, не было отродясь. Вот глянешь сверху на бахчу, одна зелень — листья, а под низ глянешь — батюшки!..»

Он и по-русски стал говорить за это лето как-то свободнее, вольнее:

«…А на сеновале спать — здорово. Только мошкара за шиворот ползет.

…А тетя Кланя похоронную получила намедни. Так всю ночь и проголосила. А утром вышла картошку копать. Что поделаешь. Она, война, — для всех война, — тетя Дуся — председатель — сказала.

…А луна в колхозе во́ какая была! А речка — холодная, быстрая, бултыхнешься — брр!

…А Витьку Соколика пчелы покусали — умора! Он к деду Проще на пасеку «лазал интересоваться»! — повторял Гоша чьи-то слова и хохотал до слез.

…А мед у деда Ерофея…»

— Гоша, — перебила я, — ты радио слушал в колхозе? Газеты читал? Ты знаешь, что на войне опять худо?

Радио в колхозе не было, сказал он, а газеты очень сильно запаздывали. Однако он знал, что фриц опять сильно попер. Но, видимо, не представлял себе размеров новой угрозы.

«А просо, слушай, мама Лёна, оно так заросло сорняком, ужасти! Дергаешь дергаешь, а он все есть, сорняк! И комары там, что волки, кусались, в низине. Хорошо было в колхозе!» — заключил он неожиданно.

Мы уже подходили к дому, и еще издали я увидела Зифу.

Она сидела у калитки на лавочке, в своем низко по брови повязанном платке, сложив руки на коленях, совсем неподвижно. Казалось, она любуется рекой и пароходом, что плывет по тихой, как в затоне, воде, с золотистыми бликами, сам темный от камуфляжа, в синих и зеленых разводах, будто годами пролежал на дне.

А когда подошли ближе, то я увидела, как по скуластому ее загорелому лицу ползут крупные неторопливые слезы и капают ей на руки и на грудь.

Она сказала, не шелохнувшись, не взглянув на нас:

— Парфен… — и добавила: — Деду не проговорись, Олена Васильевна, скрывать хочу.

Мы с Гошей вошли в горницу, деда дома не было.

— К нам сильно фронт придвинулся, Гоша, — сказала я. — В Боровинске теперь затемнение. Знаешь?

— Ты погляди, картошка какая! — отозвался мальчик, развязывая свой мешок. — Я ее в речке помыл, одна в одну, чистенькая!..

Я оскорбилась, помню, до глубины души: он Зифу не любил, а Парфена Темушкина никогда не видел, но неужели же не понял, что смерть переступила наш порог? Неужели он вообще перестал понимать, что делается на свете?

— Нам не понадобится твоя картошка, если враг сюда придет, — сказала я.

Он задумался на миг, насупился, по старой своей привычке скосил вдруг тревожный взгляд на распахнутое окно, но тут же улыбнулся и ответил как бы мне в утешение:

— Побежит, как из-под Москвы! Ты не бойся, мама Лёна. И потом… И потом, слушай, не станут же они нас всех убивать, правда, мама Лёна? Не все же они как звери, правда? И есть же среди них простые пролетарии, рабочие люди, хороший народ. Верно я говорю?