Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [57]

Но я сразу поняла, что о людях и земле тут речь идет!

Будто кто-то сказал мне: погляди, какая она — наша земля — и какая сила в ней заключена — юная, отважная, здоровая, веселая, и как славно мчаться к намеченной цели под флагом Родины на мачте и в душе!

Я видела на своем веку немало всякой живописи, где все было: и стальные мускулы, и сверкающие улыбки, и носы, и вихры, и снопы, и цветы, и техника, и механизация. А вот человека все же не было, и целенаправленности не было, и любви к своему искусству и труду тоже не было.

То оказалась неплохая репродукция, но мыши обглодали край страницы, так что я долго не знала ни названия картины, ни имени художника.

Я вырвала страницу из журнала, отнесла в дом и прикрепила над своей койкой хлебным мякишем.

Сейчас оригинал висит в соседней комнате над моей кроватью. Я вам потом покажу.

Георгий любит эту картину не меньше, чем другую — «До встречи, Мадрид!» Но в тот далекий день только мельком взглянул и даже не спросил: откуда взялась картинка на стене?

Однако уже через день-два я стала замечать, что он приглядывается к ней, а потом, позднее, бывало, уставится, как путник на костер, не отрываясь, не моргая.

О чем он думал — не знала.

Только мне чудилось порой, что в глазах его вдруг сверкнет голубой задор бесстрашной непримиримой юности.

А тут еще дед Темушкин, как всегда полный своей незыблемой, упрямой воли, что бы там ни говорили по радио изо дня в день!

К концу зимы он заметно ослаб, постарел дед, снова начал прихварывать. Охал да кряхтел по ночам, но в больницу не хотел ложиться.

У Нины Михайловны, говорил, и без меня забот полон рот, а уж коли Евстафий Петрович не вылечили, то куды ей, женщине, хоть и ученой. Самое лучшее дело «по труды» ходить, — оно, глядишь, и хвори своей не чуешь, и за сына Парфена и внука Ваську не так болит душа.

Он часто брал с собой Гошу, когда тот был свободен от занятий, и учил его тому, что сам умел: проводку чинить, печки класть.

Не знаю, какие они там вели беседы дорогой, и только гораздо позднее мне стало известно, что Гоша, чуя приближение ясных весенних дней, снова забеспокоился и в какой-то момент вдруг вспомнил испанскую мадонну с розовыми ногтями на ногах, с цветами и со звездочкой с серпом и молотом. Трудно представить себе теперь, что вообразил себе мальчик и какие мысли и чувства вызвали в нем смутные воспоминания того страшного дня, когда погибла его бабушка. Но только он советовался с дедом, не обратиться ли все же за помощью к русской святой деве, что висела в углу дедова дома среди прочих образов. Помнится мне, физиономия у нее была довольно постная, а некогда голубое ее одеяние давно почернело от лампадной копоти.

Но дед оказался на высоте положения, заверив «мало́го», что бог да матерь его божия — это для стариков затея! И уж больно он высоко, бог-то, а народ наш тута! И пусть лучше «мало́й», коли режет стекло алмазиком, глядит, чтоб не перекосило, а то, не ровен час, как станет вставлять в раму, так и расколет поперек. Опять же замазку не слишком густо замешивает, не то крошиться станет, словно черствая лепешка.

А вот коли, к примеру, печку складывать станет, так глину как раз пусть покруче разводит, не то трещины пойдут после первого же обжига.

И тот же дед Темушкин каждую сложенную им печь кропил святой водицей, которую носил с собой в бутылке из-под пива.

И все тот же дед Темушкин заверял, что советская власть стоит, что твоя русская печь, на совесть сложенная, вот уж сколько лет не сдвинуть ее с места ворогу-Гитле, сколько бы ни пыжился!

Ну что за дед был, Евстафии Петрович, век не забуду!

И уж не знаю, то ли дедово, то ли мое тут было влияние, или попросту мальчик в свои тринадцать лет успел немного позабыть ужасы годичной давности, или же устал бояться и злобиться на весь белый свет, а только какая-то в нем произошла перемена к весне!..

Да, конечно, боровинское небо на испанское не похоже.

В апреле оно цвета луговой незабудки, будто робкое, будто в кротости своей только тихо улыбается, глядя на еще голые, хрупкие ветки берез, на сверкание льдин, что плывут по реке, натыкаясь друг на друга, на сверканье сосулек, что исходят капелью, на голубые лужи, на черную топкую землю, что липнет к ногам большими тяжелыми комьями, на травку, такую мягкую и нежную, что хочется ее ладонью погладить, как зеленого зверька…

Я не вернулась больше в Боровинск, Евстафии Петрович, — как уехала оттуда, так и навек. Но память о нем дорога. Передайте, Евстафии Петрович, низкий привет от нас могилам наших. Там кусты сирени и черемухи, которые мы с Зифой и сыном весной сорок третьего года посадили, наверное, буйно разрослись!..

Да, Боровинск не Испания, русский он, до чего русский городок! Но солнце там светило в ту весну, как, вероятно, и в Испании светит, и во всех странах мира, невзирая на войны.

Гоша будто оттаял. И заулыбался вдруг белозубо, обаятельно, я еще не видела раньше этой его улыбки. В первый раз.

И недаром же в его жилах течет русская кровь, — он в ту весну без шапки мог подолгу стоять на ветру над откосом, любуясь ледоходом, и простором далекой степи, и небом юным, чистым небом! Не дозовешься, бывало…