Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [60]
Он многое уже забыл и немало, думаю, подвирал. Но старик всегда слушал его с интересом и сам задавал вопросы:
— А хлеб там у вас сеют?
— Сеют. И просо сеют, и огурцы сажают, и картошку. Просо у нас тоже сорняком зарастает, дергаешь, дергаешь…
— Ну, а скотина у вас какая?
— Всякая. И корова, и коза, и курица.
— Неужто курица? — удивлялся дед. — А скажи, малой, а плодовые, к примеру, есть деревья?
— У нас апельсины прямо во дворе растут… в патио. Большие такие, желтые, сладкие. Ребята рвут апельсины во дворе и едят. У нас во дворе был фонтан. У нас бабушка ходила в черном платке. Он был весь из кружев, прозрачный, и серьги у нее были золотые. Мы ходили с ней гулять на те улицы, где богатые жили. Там такие деревья высокие-высокие, и у них не листья, а такие… вроде зеленых ножей! А ствол весь шерстью зарос. А дома там белые… из сахара, настоящего! — врал Гоша.
Дед крутил головой, а я молчала. Пусть в его памяти родина останется немножко сказочной. Пусть в Мадриде будут дома из сахара, которого Гоша и в Боровинске не видел уже много месяцев.
— Слушай-ко, — спросил однажды дед, — а как твоего батьку убили, так тебе сразу сказали, али как?
— Хесус сказал. Дядя Хесус. Такой был, с бородой.
— Хесус? — переспросил дед и перекрестился. — Видение, что ли, привиделось?
Он пытливо поглядел на Гошу, но тот не понял.
— Во сне, значит, — закивал дед. — Сны, они не врут. Всё подскажут, как положено…
…Я помню один день начала февраля, с острым морозцем в тени и капелью на солнце. Все было голубое: и небо, и снег, и тени от деревьев, даже в оперении ворон искрилась синева.
Андрей Лукич вышел за калитку, сел на лавочку, на самом солнцепеке, и Шайтан улегся у его ног, обутых в старые расписные, в грибках и ягодках, валенки с заячьей опушкой.
— Благодать! — вздохнул старик.
Я подсела к чему на лавочку, и он по виду моему понял, что в этот погожий, почти весенний денек мне тяжко на душе, как, может, еще никогда не было: я почти изверилась, почти надеяться перестала, и ужасающим казался мне исход войны! Бывали же такие минуты малодушного, тупого отчаянья, это многие люди знают, именно те, которые были вдалеке, в эвакуации, оторванные от большого мира…
— Да, Олёнушка, — вздохнул старик, — все-то оно верно — и побегуть, и победим, а только народу уже полегло, да еще поляжет… и-их!
И я поняла, как скверно на душе и самому старику. Неужто догадался?
— А ты не тужи, — добавил он, — не быть Сталинграду под Гитлей.
— Вы и про Ростов так же говорили, Андрей Лукич.
— Дак то Ростов, а то Сталинград.
— Но почему, Андрей Лукич?
— А так. Народ не допустит. Пострадает, а не допустит. Но вишь ты, не только тот народ страдает, что на войне воюет, а и тот, что дома сидит, дожидаючись весточки. И-их… Ну, даст господь.
Вечером ему стало худо, и я послала Гошу за Ниной Михайловной.
Она сильно изменилась, Каурова, за то время, что я ее не видела, осунулась, побледнела; я с трудом ее узнала, когда она размотала шаль и стала стряхивать снег с валенок и греть руки дыханием, прежде чем подойти к деду.
— Сердце у него сдает, — сказала Каурова, выслушав старика и прикрыв его одеялом.
Она велела вскипятить воду для шприца, потом сделала укол; руки у нее легонько тряслись.
От укола Андрей Лукич пришел в себя и слабо улыбнулся.
— Что невеселая, доктор? — спросил он.
— Муж мой убит, — ответила Каурова просто.
— Я и то говорю, — прошептал дед, — народу гибнет тьма.
— Но Сталинград, — воскликнула я, — Сталинград еще наш и нашим будет!
А сама чувствую: сейчас разревусь. Сейчас…
— Мужа мне уж никто не вернет! — сказала Каурова и покраснела от лба до шеи. Но голос ее не дрогнул, и слезинки не проронила. Крепкая была женщина.
— И сына мово… — вздохнул старик и повернулся к стенке.
Зифа сидела в углу, в полумраке, не шевелясь. Гоша стоял у дедова изголовья; только глаза его поблескивали, будто и в них отразилась голубизна нынешнего дня — предвестника весны.
И она пришла на следующее же утро, весна, невзирая на метелицу!
Она пришла, Евстафий Петрович, когда все мы трое: я, Гоша, Зифа — стояли под черной тарелочкой репродуктора и слушали цифры непостижимые, почти невероятные: танки, танки, орудия, орудия, самолеты и пленные, пленные, пленные!
То был великий день.
И мне чудился голос деда Темушкина, перекрывавший даже торжественный, с придыханием и легкой дрожью от нетерпения и счастья голос знаменитого диктора.
«Ну, что я говорил?! Не быть Сталинграду под Гитлей! Что я говорил-та? Побегить?»
Только Андрей Лукич молчал на этот раз.
…Мы похоронили его рядом с Ирой и Натальей Николаевной. На обратном пути с кладбища Гоша сказал, уцепившись за мою руку:
— Он был не такой старый. Он мог бы жить еще. Он потому, наверное, умер, что догадался — сын его Парфен погиб.
Больше Гоша не проронил ни слова до самого дома и весь вечер молчал, хмурясь, ни на меня не глядя, ни на Зифу, которая снова сидела в углу, и большие неторопливые слезы ползли по ее смуглому лицу, как в тот день, когда она узнала о гибели своего мужа Парфена Андреевича.
А когда мы улеглись и я потушила свет, прошел, наверное, целый час, прежде чем Гоша позвал меня в темноте:
Второй том новой, полной – четырехтомной версии воспоминаний барона Андрея Ивановича Дельвига (1813–1887), крупнейшего русского инженера и руководителя в исключительно важной для государства сфере строительства и эксплуатации гидротехнических сооружений, искусственных сухопутных коммуникаций (в том числе с 1842 г. железных дорог), портов, а также публичных зданий в городах, начинается с рассказа о событиях 1842 г. В это время в ведомство путей сообщения и публичных зданий входили три департамента: 1-й (по устроению шоссе и водяных сообщений) под руководством А.
В 1940 году в Гааге проживало около восемнадцати тысяч евреев. Среди них – шестилетняя Лин и ее родители, и многочисленные дядюшки, тетушки, кузены и кузины. Когда в 1942 году стало очевидным, чем грозит евреям нацистская оккупация, родители попытались спасти дочь. Так Лин оказалась в приемной семье, первой из череды семей, домов, тайных убежищ, которые ей пришлось сменить за три года. Благодаря самым обычным людям, подпольно помогавшим еврейским детям в Нидерландах во время Второй мировой войны, Лин выжила в Холокосте.
«Весна и осень здесь короткие» – это фраза из воспоминаний участника польского освободительного восстания 1863 года, сосланного в сибирскую деревню Тунка (Тункинская долина, ныне Бурятия). Книга повествует о трагической истории католических священников, которые за участие в восстании были сосланы царским режимом в Восточную Сибирь, а после 1866 года собраны в этом селе, где жили под надзором казачьего полка. Всего их оказалось там 156 человек: некоторые умерли в Тунке и в Иркутске, около 50 вернулись в Польшу, остальные осели в европейской части России.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Дневники Максимилиана Маркса, названные им «Записки старика» – уникальный по своей многогранности и широте материал. В своих воспоминаниях Маркс охватывает исторические, политические пласты второй половины XIX века, а также включает результаты этнографических, географических и научных наблюдений. «Записки старика» представляют интерес для исследования польско-российских отношений. Показательно, что, несмотря на польское происхождение и драматичную судьбу ссыльного, Максимилиан Маркс сумел реализовать свой личный, научный и творческий потенциал в Российской империи. Текст мемуаров прошел серьезную редакцию и снабжен научным комментарием, расширяющим представления об упомянутых М.
Виктор Гюго — имя одновременно знакомое и незнакомое для русского читателя. Автор бестселлеров, известных во всём мире, по которым ставятся популярные мюзиклы и снимаются кинофильмы, и стихов, которые знают только во Франции. Классик мировой литературы, один из самых ярких деятелей XIX столетия, Гюго прожил долгую жизнь, насыщенную невероятными превращениями. Из любимца королевского двора он становился политическим преступником и изгнанником. Из завзятого парижанина — жителем маленького островка. Его биография сама по себе — сюжет для увлекательного романа.