Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [109]

Ее даже пот прошиб.

Придя домой, она вытащила из секретера свою портативную машинку и заправила в нее лист бумаги.

Здесь, в мрачноватой, с дубовыми кессонами на потолке и лепными карнизами комнате — бывшей барской столовой, загроможденной старинной мебелью, — пахло хорошими духами, сыростью и было тихо.

Прежде чем начать печатать, Зоя Валентиновна еще раз призадумалась, нахмурив выщипанные брови. Может быть, не стоит? Но с какими глазами сидела Андросова на просмотре и на обсуждении! Бог ты мой! Это же было непристойно попросту!

А ведь было время, далекое, правда, когда Мусатов звонил ей, Зое Валентиновне, вечерком и говорил:

— Я, кажется, соскучился, Зоя, по вашим колкостям.

Она спрашивала:

— Серьезно, Вик?

Он отвечал:

— Не так, чтобы очень.

Всегда был мерзавцем!

Машинка бойко застучала под костлявыми пальцами.

Неверова нет в городе, да и жены Мусатова тоже. Савицкая знала из газет, что Нильсен попала в состав делегации защитников мира и сейчас находится в Париже.

Не беда. Вернутся и тот и другая.

Зоя Валентиновна наклеила марки на оба конверта и, выйдя из дому, отправилась к Никитским воротам, хотя почтовый ящик висел на доме, в котором она жила.

И уже когда оба письма скользнули в щель, Зоя Валентиновна сообразила, что Мусатов-то ведь сейчас в Москве и письмо, адресованное его жене, попадет, очевидно, в его руки. И он уничтожит его.

Чего-то она не рассчитала. Надо было погодить с отправкой.

Очень неопытный она анонимщик, подумалось ей, и эта мысль ее сначала чем-то порадовала.

Но именно в этот миг Зоя Валентиновна почувствовала себя как-то особенно скверно. Будто кто-то посмотрел ей прямо в глаза, молча, пристально, насмешливо и даже с оттенком печали.

— Света! Светик! — крикнул Мусатов.

Никто не отозвался. Под соснами перед дачей было пусто, тишина.

В гамаке, висевшем низко над землей, спал Глущенко, как в люльке, поджав босые ноги, подложив кулак под вышитую «думочку».

«Славный ты, Гошка, — подумал Мусатов, — уютный. Скучноватый малость».

Он-вошел в дом, снова крикнул:

— Светик!

Молчание. Тогда он обогнул дачу и очутился на краю оврага, полного медовых цветов.

В соломенном кресле сидела мать. Мусатов увидел только седую голову Клавдии Авдеевны да вязаную шаль, накинутую на ее широкие плечи.

Закат разгорался на диво, тяжелые красные и лиловые облака с золотой каймой вставали над черным лесом, будто цветные сугробы, а где-то в глубине оврага, меж буйных трав, осколком розового стекла сверкала маленькая, ясная, холодная лужица.

Бесшумно по траве он подошел к матери; она оглянулась, почуяв его присутствие, улыбнулась.

— А, Мусатов, я как раз о тебе думала.

Она сохранила привычку называть его иной раз по фамилии, как в школьные годы, когда не желала выделять сына среди прочих учеников.

Он поцеловал ее полную, в темных пятнах руку, хотел было спросить: «Где Светка?», но спросил:

— Где все?

И опустился на траву в ногах у матери.

— Ты посмотри, какой закат, мама! Совсем как у нас на Волге.

Седая голова матери и неизменная ее белая блузка — все розовело.

Она смотрела на сына, скрестив руки на груди, легонько щурясь, будто куда-то вдаль заглядывая.

— Знаешь, ты на отца становишься похож с возрастом. Просто удивительно. Когда был моложе, я не замечала такого разительного сходства. Он только не лысел, а ты лысеешь вон… — погладила она его по голове, — лысеешь, старый чертяка, чадо мое. Хорошо, что со лба. Тебе даже идет, знаешь?

— Закат, мама! — рассмеялся Мусатов и вынул папиросы.

— Ой, врешь. Ты очень интересный. Дай-ка и мне папироску, Витька, только Кате не говори.

У Клавдии Авдеевны была такая же привычка, как у Ирины, она любила, настраиваясь на разговор, потянуть дымок.

— Читал в газете вчера, как твоя жена выступала на митинге в Иври, под Парижем?

— Еще бы. Я чуть не умер от гордости.

— Она у тебя умница. Самый стоящий человек во всем нашем семействе.

— Исключая тебя, мама, — улыбнулся Мусатов, — а папиросы я тебе не дам. Катя говорит, ты на сердце жалуешься.

— Нет, дашь, это еще что за новости! — строго забасила Клавдия Авдеевна. — Вот так. И спичку. А сердце, Витя, от других причин. От шестидесяти пяти лет. — А Света там, — кивнула Клавдия Авдеевна за овраг, — на даче у своих приятелей. Мне не нравятся эти приятели, Виктор. Они тут заходили. Мне не нравится эта компания, и Светина нервозность, раздражительность или восторженность. Я хотела тебе сказать, ты, может быть, не знаешь…

— Я все отлично знаю, — перебил Мусатов, — и не только с Катиных слов. Два дня назад я побывал у этих Колун под каким-то предлогом. Они как раз были все в сборе.

— И какое же у тебя впечатление?

— Не блестящее, прямо тебе скажу. Но, знаешь, мама, Света сообразит. Я очень в нее верю! — сказал он как можно тверже. — А если мы с тобой ей попросту запретим, то ей почудится, что ее лишают рая. Она должна на своем горьковатом опыте убедиться, что никакой это не рай, а пустая трата времени.

Клавдия Авдеевна ответила не сразу, глядя на то, как красные и лиловые облака становятся пурпурными и бурыми.

— Что ж, здесь есть свой резон, — сказала она наконец, — но и известный риск тоже. Основа характера у Светы очень крепкая и здоровая. Да мудрено ли это? У нее неплохие родители. Я знаю, Ирина не уделяет и половины того времени, которое Катя проводит со своими детьми, но перед Светой, в лице ее матери, превосходный пример независимой женщины.