Париж в настоящем времени - [104]

Вот брякнет что-нибудь такое и хохочет как ненормальный. И доверие Катрин к отцу таяло на глазах.

Состояние Люка стабилизировалось, но лучше ему не стало. Прогнозы по-прежнему не радовали. Катрин не могла заставить себя запретить отцу появляться у них в доме, но всякий раз, когда он приходил, у нее так и чесались руки поколотить его, потому что он притаскивал всевозможные сведения о клиниках Швейцарии и Соединенных Штатов – в Бостоне, Балтиморе, Огайо, Техасе и Миннесоте – и распечатки из интернета о ценах на недвижимость, климате, школах, иммиграционных правилах, банках и тому подобном. Она приходила в ярость:

– И как тебе хватило дурости совать нам рекламу этих домов, каждый из которых стоит больше двух миллионов евро? Мы не получим вида на жительство в этих странах, нам даже не на что просто туда поехать, а уж лечение там и вовсе нам не по карману, а бесплатно они не лечат. Зачем? Зачем ты это делаешь?

Чаще всего за этим следовали бурные рыдания, и, хотя именно он был причиной этих слез, она прятала лицо у него на груди, и он обнимал ее, баюкая, как маленькую девочку. Волосы у нее по-прежнему были рыжие – только гораздо светлее материнской густой красно-каштановой масти, – и по-прежнему вся она была в веснушках, которые одинаково часто встречаются у кельтов и у евреев, и никто не знает почему.

– Запланируй это и будь готова поехать, – сказал он настойчиво.

Она отстранилась от него, глубоко вздохнула, глянула на него разочарованно и удивленно и ответила:

– Это жестоко с твоей стороны. У нас нет денег. И у тебя их нет. Неужели Шимански пообещал дать их нам?

– Нет.

– Тогда почему? У тебя же нет тайного богатства. Где-то хранятся бриллианты бабушки с дедом? Или ты собрался ограбить банк?

– Я просто думаю, что тебе стоит планировать отвезти Люка в одну из этих клиник и жить рядом с ней, пока он будет лечиться, к тому же ситуация в стране складывается неутешительная, так что надо обдумывать возможность там и остаться. В середине августа.

– Это невозможно.

– Обещай, что будешь наготове, просто на всякий случай.

– У нас нет времени.

– У вас оно есть.

– Ложные надежды.

– Катрин, я уважаю тебя безмерно, но я повидал гораздо больше твоего. И я больше знаю. Кое-что произошло в прошлом и происходит сейчас, и я абсолютно ничего не могу тебе рассказать. Ты должна довериться мне. Разве я могу причинить тебе боль?

И Катрин сделала, как он просил, но как же больно пытаться воспарить следом за мечтой, когда тяжкие оковы тянут тебя к земле.

* * *

Зная, что в его отношении к Люку, Катрин и Давиду ни о каком безумии и речи нет, Жюль признавался сам себе, что, совершенно невзирая на его, надорванную теперь, связь с Жаклин, которой он все равно оставался верен и которую все равно продолжал любить, как бы мучительно это ни было; невзирая на его морально-этические принципы и обеспокоенность за девушку; невзирая на его презрение к профессорам, влюбляющимся в своих студенток; невзирая на серьезные опасения, что единственный поцелуй не только напрочь разобьет иллюзии, но и безжалостно уничтожит и его чувства, и ее, если, конечно, она хоть что-нибудь испытывает в ответ на его любовь, оставив в наказание пустоту и ощущение греха; и невзирая на всю неблаговидность, на его знание о своем сбоящем теле и стремительно приближающейся смерти, – невзирая на все это, он любил Элоди – недопустимо, неправильно, безумно любил едва знакомую девушку. Лишь однажды коснувшись ее руки.

С одной стороны, он думал, что страдает галлюцинациями или, может, шизофрения его одолевает, но в сознании Жюля Элоди неким образом сливалась с городом – грустным, серо-белым, колеблющимся городом, который за долгую историю мягко и бесшумно, словно одеяло, покрыл свою округлую, податливую местность. Словно женщины, шедшие во главе пульсирующих людских толп навстречу освобождению, которыми он подолгу любовался в детстве на фотографиях, надеясь и веря, что они – ангелы и им под силу восстановить все утраченное и даже вернуть его родителей, тела которых так никогда и не нашлись… Как эти женщины в белом в первых рядах ликующих людских волн на улицах Парижа, потрясенного свободой, Элоди тоже представлялась ему в белом, она не касалась земли, ее форма и присутствие были неотличимы от музыки, как чистая энергия, которая есть не материя, а то, из чего эта материя состоит. Она как будто парила, даже в ее отсутствие он чувствовал, что она рядом, тот ангел, на которого он уповал когда-то. Печально, но он знал, что, как бы ему ни хотелось, он никогда не попросит ее, такую юную, разделить с ним бремя его старости.

И все же весна – это пора великодушных сюрпризов. Воздух нежен, земля тепла, краски расцветают в солнечном сиянии, и мир снова подобен саду, хотя по ночам зима опять возвращается с полпути. Чередование пряных, теплых дней и холодных ночей, сверкающих звездами, подобно утверждению, что все возможно, но ничто не обещано раз и навсегда и что дано – может быть востребовано назад.

Элоди прекратила ходить на уроки, потому что Жюль охладел к ней. Она думала, что ее прямолинейность рассердила Жюля и поэтому он возвел стену между ними. Оказавшись в болезненном и постыдном положении того, кто в ответ на отважное и нежное признание был отвергнут, она очень скоро вознегодовала на своего учителя, но откуда ей было знать, что лишь мучительнейшая самодисциплина помогала Жюлю устоять перед ее притяжением. Ей казалось, что он наказывает ее, и поэтому она перевелась к другому преподавателю – тому самому Левину, его противнику, – и прекратила всякое общение с Жюлем. Хотя именно этого он и хотел, ему пришлось очень нелегко. Он старался не думать о ней, но думал о ней постоянно. Она пыталась выбросить его из головы, но думала о нем, и порой ее просто захлестывала любовь.