Париж с нами - [47]

Что и говорить, людей на улицах много, но все они вышли лишь поглазеть на зрелище. Их воротит от этого спектакля, он разрывает им сердце, так же, как и всем тем, кто остался сидеть дома, хотя знает, что сегодня здесь должна высадиться смерть. Но их еще недостаточно воротит, у них еще недостаточно болит сердце, чтобы самим, стихийно, или по первому зову образовать разумную, сильную, сплоченную толпу, как бывало в дни больших побед. Толпу, которая, сметая на своем пути все препятствия, могла бы пробиться на мол, обосноваться там, как опущенный на стол кулак, и твердо сказать: нет! Закрыть трюмы и, в свою очередь, отрезать путь к молу.

Но все же многим из этих людей кажется, что здесь они стоят на посту. И кто знает? Все может быть!

Зажегся маяк дамбы, и небо закружилось над головами людей. За маяком вспыхнули тонкие лучи прожекторов эсминцев и принялись шарить по сторонам, как бы исследуя, достаточно ли плотна темнота. Но ночь еще только спускалась на землю. В сумерках неясно проступали бледные, еле заметные полоски лучей, и лишь к северу, там, где возвышались черные скалы и небо было покрыто тучами, полоски вырисовывались более отчетливо и, похожие на рога улиток, осторожно прощупывали воздух.

Вызывающее поведение врага еще больше подавляет людей: на такой вызов… и нечем ответить!

Никогда еще с такой силой не ощущалась тяжесть надвигающейся ночи. Вместе с нею на сердце камнем ложится все то темное, гнусное, страшное, что происходит в мире. Вспоминаешь о крови народа Кореи; о заболоченных рисовых полях, в которых скрываются партизаны Вьетнама, лесах, куда уходят женщины, дети, старухи и старики с длинными редкими усами, о наших вьетнамских товарищах, самых близких из всех братьев; о великих негритянских народах, которые рассеяны чуть не по всему свету; их нищета, может быть, менее бросается в глаза, потому что они совсем голы; о вечно голодающих жителях Индии; о трущобах во всех портах и крупных городах капиталистического мира; о Берлине — бомбе замедленного действия в самом сердце Европы; об испытании атомного оружия в Соединенных Штатах и обо всем том, что пишут о новом оружии…

Сегодняшняя ночь как бы вобрала в себя все это. Сейчас здесь все темные силы мира пытаются создать себе предмостное укрепление.

С одного из эсминцев высоко в небо взвивается ракета и, еще усиливая ощущение одиночества и беспомощности, заставляет вздрагивать. Ракета разрывается в воздухе и дождем падает вниз. И тут же, словно в ответ, взлетает другая ракета со второго эсминца. Теперь они решили устроить фейерверк!.. Говорят, в супрефектуре все окна ярко освещены, как во время праздника. Там готовятся к приему американских властей. Собираются вспрыснуть свой бензин шампанским.

Некоторые в толпе даже удивлены, почему не последовали новые ракеты…

В супрефектуре вспрыскивают тот самый бензин, который гудит в бомбардировщиках над Кореей; тот самый бензин, который заключен во всепожирающем огне напалма и в чудовищном дыхании огнеметов; тот самый бензин, которым поливают костры линчеватели негров. Тот самый бензин…

Кто это только что утверждал, что бензин не оружие?..

* * *

— Просто невероятно…

— Хоть пароход и торчит перед глазами, а все-таки не верится…

— Мы-то хороши — стоим сложа руки и смотрим!

— Что же ты предлагаешь?

— Откуда я знаю? Ведь не я руковожу.

— Эх, все мы прошляпили! Гляди! Гляди! Теперь-то уж они начнут привозить все, что захотят.

— Но ведь у нас есть еще завтрашний день. Можно…

— Заладили: завтра, завтра… Завтраками нас кормят. А то, что уже успели разгрузить, по-твоему что? Чепуха?

— Да сколько еще выгрузят за сегодняшний вечер и за ночь! Что с возу упало, то пропало!

— До завтра они пожалуй успеют все кончить. Знаешь, сколько можно разгрузить за полдня да за ночь!..

— Да, уж если мы сегодня не сумели им помешать, то что же мы придумаем завтра?

— Раз они смогли начать, значит и дальше пойдут — брешь пробита.

— Главное, что они успеют полностью разгрузиться. А на кой чорт нам нужен завтрашний день?

— Чтобы протестовать, кричать, размахивать руками! Воду толочь!

— Ох, и поиздеваются завтра над нами! Вот увидишь, что напишут в газетах.

— Они еще скажут: вся эта ваша шумиха — одна форма, достоинство свое стараетесь не уронить, пыль в глаза пускаете.

— По мне, надо действовать именно сегодня. А удастся им выгрузить бензин сегодня — только вы меня и видели!

— Да ведь уже ясно: на сегодня нечего и надеяться! Сам видишь — это невозможно.

— Вот в том-то и дело. А раз мы все проморгали, то на что мы вообще годимся? Да и сколько можно отступать?

— Если позволить вертеть собой как угодно, то скоро мы так докатимся до тридцать девятого года.

— И скоро нам останется лишь одно: хорониться, чтобы не схватили…

— Ты говоришь, скоро? Уже сейчас надо прятаться. Те, кого взяли сегодня утром, будь уверен, засели надолго. Это тебе не обычная демонстрация.

— Американцы орудуют. Того и гляди наступит катастрофа. А если опять допустить войну, то…

— Да, борьба будет не на жизнь, а на смерть.

— Сколько опять народу погибнет!

* * *

Пожалуй, это самые мрачные из тех разговоров, которые ведутся сейчас в толпе продрогших, угнетенных поражением людей. Эти люди и в обычное-то время говорят мало, а в этот вечер особенно. И вырывается у них лишь небольшая часть того, что наболело на душе, что невозможно уже сдержать, что выводит из равновесия.