Париж: анатомия великого города - [8]

Юлиан был не только командиром римских легионов, но и философом, приверженцем неоплатонизма и, следовательно, противником христианского монотеизма, завоевывавшего все больше последователей. Указом о веротерпимости Юлиан стремился возродить языческие ритуалы первой религии города. Объявив поселение «городом паризиев», император заодно отдал приоритет дохристианским, языческим его корням. Юлиан стремился придать городу статус священной столицы, утраченный ею однажды. План удался лишь отчасти: языческие ритуалы просуществовали до Средневековья, чего нельзя сказать о кельтском языке.

Происхождение имени Парижа скрыто под пластами мифов и метафор. Существует версия, слепленная из римских, эллинских, египетских и греческих историй, которая утверждает, что великая пророчица волшебница Исида посетила это место и зачаровала духов воздуха и воды. Первым в конце первого тысячелетия упоминает об этом мифе епископ Аббо Флерийский[19]. Он, как и многие литераторы, любил ради красного словца слукавить и назвал грязную долину «самым прекрасным портом на земле». Рассказывая об Исиде, он использовал галльское имя Ик-кия (в действительности — имя землевладельца, унаследованное пригородом Исси-ле-Мулино). И даже после таких манипуляций миф прожил очень долго. До XVI века женщины молились небольшой статуе Исиды, привезенной в Париж из Исси и поставленной при входе в церковь Сен-Жермен-де-Пре. Каламбур епископа Аббо насчет Исиды — Исси дожил до середины XX века, когда полуслепой Джойс возродил его в диалоге «Поминок по Финнегану», когда Шем в беседе с Шаумом произносит: «Пари-зий, говоришь ты, принадлежит тому, кто паризьянин сам».

В конце Средневековья Франсуа Вийон назвал город Паруаром, воспользовавшись словечком из жаргона воров и отверженных: так те называли тайный город борделей и таверн. Через четыреста лет после этого поэт Артюр Рембо прибыл в Париж, влекомый вдохновением, выпивкой и содомией, процветавшей в темных закоулках рю Месье-ле-Пренс. Париж не произвел на Рембо особого впечатления, показался полным болезней, воняющим день и ночь.

К концу XIX века, через шестнадцать столетий после того как Юлиан даровал городу новое имя, парижане прозвали Париж «Панамом». Термин родился из названия знаменитого Панамского канала и сонма финансовых скандалов, окружавших строительство и окончательно парализовавших правительство в 1890-х годах. Кличка «Панам» отражала возмущение общества грязными сделками и финансовыми аферами и заодно намекала на воды, что текли сквозь омертвевший центр города, словно трансконтинентальный канал. «Воды» — это не только Сена, но и новые каналы, и умирающая река Бьевр: узкий грязный поток, пробирающийся извилистым руслом сквозь восточные пределы левобережья.

Кличку «Панам» можно услышать и сегодня: в СМИ и в рекламе с ее помощью пытаются возродить почивший совсем недавно парижский фольклор; проскальзывает «Панам» и в обычной речи горожан. Чаще всего кличкой этой пользуются рэпперы, муллы, торговцы наркотиками и жители захолустных северных предместий города — Сена-Сен-Дени. Все они — люди общины, не мыслящие себя вовне. Для них Париж, или «Панам», — город достатка и коррупции, стоящий на темных, грязных водах.

Тот факт, что кличка «Панам» остается в ходу и по сей день, пусть используется не так широко как раньше, намекает, что прошлое древнего города отнюдь не забыто.

Тайны Лютеции

Исследователи вплоть до Ренессанса пренебрегали древней историей Парижа. О существовании Лютеции не забывали лишь оттого, что в этом городе погиб самый известный из парижских мучеников. Практичные жители острова Ситэ и других районов Парижа, стоящих на останках римского города, привыкли растаскивать древние постройки для своих нужд. Но к XVI веку появились энтузиасты-изыскатели, обратившиеся к древней истории города. Не будучи профессиональными историками, они тем не менее добились многого; среди них были антиквар Жиль Коррозе, мечтатель-священнослужитель Пьер де Брейль и (во второй половине XVII века) фантазер, юрист, политик, историк и филолог Анри Соваль.

Однако величайшим исследователем Лютеции стал простой человек, живший в XIX веке и всю жизнь пестовавший мечту явить римский город современному Парижу. Друзья Теодора Вакера рассказывали, что он был «тихим, но упрямым». Впервые о нем услышали в 1844 году, когда двадцатилетний Вакер удостоился чести занять должность директора по историческим исследованиям при парижском муниципалитете. В его обязанности входила инспекция всех строительных объектов в окрестностях Парижа с целью регистрировать значимые археологические находки. Подход Вакера к исследованиям был весьма рациональным: «Факты мы ценим выше всего, — писал он, — текстам почти не доверяем. До сего дня историю Парижа писали, сидя у камина».

Все без исключения сотрудники Вакера не позволяли себе полагаться на фантазию и гнались за доказательствами, которые могли обеспечить лишь археологические раскопки. Вакеру невероятно повезло в том, что пик его деятельности пришелся на 1850-е годы — период, когда барон Осман воплощал масштабную градостроительную программу преобразований в лабиринте средневековых кварталов города. Чтобы возвести новый блистающий город широких бульваров и открытых улиц, мегаполис великих развлечений современности, которому будет завидовать весь мир, Осман рушил и копал, копал и рушил. В своих тщательно отредактированных мемуарах барон, оправдывая содеянное, не случайно толкует имя Лютеция как «грязное болото».