Париж: анатомия великого города - [154]
Никто не сомневался в том, что Бразийяк является преступником. Его ненависть к парижским евреям ошеломляла даже руководящую верхушку нацистов (во время операции «Весенний ветер» он громко жаловался Даннекеру, что захвачено слишком мало еврейских детей). Его судили по обвинению в измене родине и казнили 6 февраля 1945 года. «Париж наиболее прекрасен, когда его покидаешь», — сказал он при аресте.
Бразийяк был отъявленным злодеем, но его анализ политики «очищения» был острым и проницательным. Прячась от ареста, он назвал восстание против нацистов и освобождение столицы «предательством истории».
У меня нет иллюзий в отношении военных подвигов так называемой «недели славы», — писал он. — Я помню, что в городе оставалось всего несколько тысяч немцев, я не верю в миф о героизме восстания. […] Я читал некоторые книги Арагона, в том числе отрывок, где он говорит о «дерьме французской армии», а также его недавние стихи… Газеты твердят мне, что освобождение Парижа есть славный военный подвиг, но я знаю об убийствах, случаях личной мести и гнусных преступлениях[132].
Неприязнь Бразийяка к Луи Арагону, который цинично играл роль поэта-патриота в оккупированном Париже, вполне оправдан. Напрочь забыв о свободолюбии сюрреализма, Арагон стал ярым сталинистом, неприкрыто старавшимся обернуть «чистки» после освобождения столицы на пользу коммунистической партии. Так, в своей газете «Les Lettres françaises» Арагон призвал обрушить полноту гнева борцов Сопротивления на всех, кто хоть как-то выступал против компартии. Он вел кампанию против маститого романиста Андре Жида, чьи антинацистская позиция и нелюбовь к СССР были общеизвестны. Подобных нападок не избежал и писатель Поль Низан, который до соглашения между Советами и нацистами в 1939 году был коммунистом. Он слыл смелым бойцом и погиб во время отступления в Дюнкерке в 1940 году. Попыткам Арагона представить его «полицейским шпионом» воспротивились многие деятели парижской литературы и науки, например Андре Бретон и Жан-Поль Сартр, но упрямые коммунисты подхватили эту ложь и понесли ее, словно знамя.
Вскоре Арагон заработал кличку «Робеспьер освобождения». Его жесткая позиция не лезла ни в какие рамки. Его симпатии были непредсказуемы. Он, например, защищал Дриэ ля Рошеля, называл его писателем, идеи которого неверно истолкованы из-за сменившихся исторических обстоятельств. Ля Рошель же, впав в отчаяние от того, что Европу «теперь разорвут русские и саксы», 15 марта покончил с собой. После его похорон, на которых присутствовали видные антифашисты, скажем, Андре Мальро, лихорадка «чисток» пошла на спад. Ряд видных коллаборационистов избежали смертной казни: Люсьен Ребате и Шарль Моррас (сейчас ему почти девяносто лет) отделались тюремным заключением.
«Очищение» Парижа тех лет считали одновременно «жестоким и слабым». Это мнение, о котором пишут Бивор и Купер, отчасти оправданно. Даже самые мстительные борцы Сопротивления быстро заскучали или устали от ужасов происходящего. Государственные суды работали в спешке, были неорганизованны или коррумпированы, а в результате многие преступники, ответственные за самые ужасные деяния в истории Парижа, получили слишком мягкие приговоры или вовсе избежали наказания. Поэтому вера в сменявшие друг друга после войны правительства была подорвана. То чрезмерно жестокая, то подозрительно мягкая месть победителей усилила напряженность в парижском обществе, а чувства справедливого возмездия не принесла. Парижане были словно загипнотизированы спектаклем, идущим на арене правосудия, даже ведущие политики и интеллектуалы тех лет потеряли ощущение реальности происходящего на пыльных серых улицах обнищавшей столицы мира.
В основном «очищение» вызывало тоску и неприязнь, так что когда начались официальные судебные слушания, ни правые ни левые уже не желали копаться в прошлом глубже, чем необходимо. Альтернативой прошлому был, конечно, взгляд в будущее, что и объясняет возникшую после 1945 года страсть к новшествам, особенно проявившуюся на левом берегу Сены.
Теперь жизнь кипела не на Монпарнасе, который ассоциировался с довоенным упадком духа и предчувствием грядущей катастрофы в канун оккупации, а на терассах кофеен, окружавших перекресток Сен-Жермен-де-Пре, где улица Ренн встречается с бульваром Сен-Жермен. Самым известным из всех были «Café de Flore», «Café Deux Magots» и пивная «Lipp», прославившиеся тем, что их завсегдатаями являлись Жан-Поль Сартр, Симона де Бовуар и Альбер Камю, всевластные редакторы и издатели газеты «Nouvelle revue française», издательского дома «Gallimard» и множества иных изданий, журналов и литературных альманахов. Именно здесь послевоенное поколение, которое только позднее определило себя таковым, экспериментировало с новыми образами мышления и моделями поведения, создавало политические и философские теории, описывающие мир. Всякий желавший приобщиться к интеллектуальной жизни Парижа конца 1940-х годов шел сюда — в треугольник, расположенный в нескольких минутах ходьбы от Сены.
