Парикмахерия - [63]

А их сестра через полгода стала женой вот этого индульгенце-дателя Генриха Тюдора, и её мать, мать двух задушенных мальчиков, плясала на королевской свадьбе. Грешникам из простолюдинов нужно прощение церковников, грешники из «вятших» прощают себя и друг друга — сами.

Макуха продолжал в голос ругаться и обещать мне всякие неприятности. Брось, дядя — главная моя неприятность уже случилась — я вляпался во всё это. В вашу жизнь, в ваше средневековье, в вашу «Святую Русь»… Где «Правда» это, прежде всего, перечень штрафов в пользу властей.

Пора дело делать — Крабовидная туманность ждать не будет. Она уже своё отгорела и теперь просто непрерывно расползается. Как и ты.

– Вирник хочет в церковь? Хорошо, поднимаем.

Ноготок с Суханом подняли носилки. Потоптались мгновение, решая кому разворачиваться. Ноготок попытался перехватить руки, повернулся к носилкам спиной. В этом момент Сухан не удержал груз. Туша Макухи поехала на сторону, потянула за собой привязанные ремнями носилки и шумно ляпнула в мягкую почву. Вирник взвыл коротко — удар при падении выбил из него воздух.

– Ай-яй-яй. Какие мы неловкие. Ну-ка, взяли носилки за ручки, кантуем назад. Раз-два вместе, раз-два дружно.

Носилки вернули в исходное положение. Естественно, они, перевалившись через ребро и, почему-то не придерживаемые, снова рухнули на землю. А вирник — на них. Своей сломанной спиной. Я подошёл ближе и присел на корточки у его головы. Глаза плотно зажмурены, зубы крепко сжаты. Из уголка рта течёт слюна. Дыхание… дыхание перешло в хрип.

Я такой хрип ещё по своей первой жизни помню. Как-то прибежала соседка:

– Маме плохо! Скорую вызвали, помогите отнести вниз.

Хорошо — общага. Шесть здоровых мужиков подхватили носилки с бабушкой, отнюдь не «божьим одуванчиком», и бегом, на руках, с седьмого этажа. Почему на руках? Так общага же — в лифты ни носилки, ни гробы не влезают. Лестничные проёмы узкие, на площадках не развернёшься, перекидываем через перила как диван какой-нибудь. Две пары держат, третья перескакивает через перила на следующий лестничный пролёт… Вот на уровне второго этажа я такой хрип и услышал. Первый раз в жизни. Всё никак не мог понять — чего это она? Прокашляться не может? Потом, уже во дворе, когда медики после получасовой суетни со шприцами и семикиловольтными дефибрилляторами стали упаковываться — дошло. Вот этот звук так и называется — предсмертный хрип. Если не знать контекста — сам звук сильных эмоций не вызывает. Такое… судорожное движение воздуха. И довольно быстро прекращается.

Вот и у Макухи кончилось. Я уж решил — всё. Но он вдруг вскрикнул, дёрнулся. Шумно заглотил ещё одну порцию, ещё один вдох. Последний. И затих окончательно. Плотно зажмуренные от боли в сломанной спине глаза его распахнулись и остекленело уставились в лунный диск, нижняя челюсть медленно отпала, всё тело обмякло, как-то оплыло. Умер. Сам. Дождался. Не придёт на этот раз ко мне ужас лесной — князь-волк. Теперь можно и в омут.

– Всё. Берите носилки. Пошли.

Мы снова, по поднявшемуся после недавнего проноса ведьмы камышу, протопали к краю бочажка. Тёмная, неподвижная вода загадочно отблескивала в лунном свете. Темно, ведьмы не видать. Но картинку её «оборота» я и так себе чётко представляю. Носилки одним краем опустили на узкую полоску песка по бережку, отвязали ремни. Чисто автоматически, следуя бритве Оккама — «Не умножай сущностей», — отправил Ноготка за лошадьми. «Меньше знает — крепче спит». Едва шорох камышей под его шагами стих, как Сухан поднял другой край носилок. Туша мёртвого вирника шумно плюхнулась в мёртвую воду. Как и положено для судебного пристава — всё по закону. В данном конкретном — по закону Архимеда: «Тело впёрнутое в воду — выпирает из воды».

Снова волна побежала по этому странному месту погребения. Зашуршали, закачались камыши вокруг. И всё затихло. Ведьма-язычница и «княжий муж», тащивший «благую весть»… «В одном флаконе». Точнее — «в одном омуте». Что ж, им найдётся, о чём поговорить в вечности. А меня ждут дела. «Здесь и сейчас».

К сему времени кровь многих душ христианских была уже на руках моих. Но вирник Степан Макуха был первым, на которого я смотрел не как на человека — худого ли, злого ли, враждой ли ко мне дышащего. Но как на функцию, как на «служилого». И убиен он мною был не для защиты жизни своей или людей моих, но токмо того ради, чтоб «функция» сия исполнялась более ко мне благорасположенно. Не имея в те поры средств для изменения законов, в краях сих действующих, должен был я стремиться к бездействию их. В той части, которая мои дела затрагивала. Так в смертях человеческих, мною свершаемых, всё более на смену ярости и страху приходили соображения целесообразности и выгодности. В меру моего понимания.

Мы вернулись к лошадям, но прежде чем отправиться на заимку, я решил провести «воспитательную беседу».

– Ноготок, то, что ты видел рассказывать нельзя никому. Никогда. Ни другу-брату-свату. Ни попу, ни начальнику, ни прохожему-перехожему. Ни под пыткой, ни спьяну, ни на исповеди. Понял?

– Ага. Насчёт пытки и пьянки — понятно. Только… Поп-то спрашивать будет. Чего говорить-то?