Парик моего отца - [33]

Как бы то ни было, кто-нибудь да застонал — и с этим стоном рухнули все укрепления. Я уже была готова впустить в свое нутро собак, а в голову — рожки и колокольчики, рев и резню, Крест Виктории[17], траур, толпы, приветственно машущие флажками, — но глянув на руку Стивена, которая робко юркнула под мою левую грудь, я заметила, что сосок с груди куда-то исчез.

К моему соску я никогда не питала безумной страсти. Я всегда ждала от него какой-нибудь скандальной диверсии, типа тех извращенных молочных извержений, которым моя мать дала изящное имя «выжимки». Я всегда думала, что если уж мне приспичит что-нибудь из себя выжать, то я предпочту сделать это по-своему — простенько, но со вкусом. Но — и тут уж ничего не попишешь — как только сосок исчез, мне захотелось получить его обратно.

— Грейс, — сказал он, и при звуке его голоса — надтреснуто-печального — я совсем сдрейфила. И к счастью, потому что мой страх вообще заморозил его неспешную руку в воздухе. Этакая дорожная пробка во времени.

Итак, я успела вдоволь поразмыслить о слепой невинности моей левой груди, о ее ассиметричном, зловещем целомудрии. У меня была масса «времени» на то, чтобы обидеться на несправедливость жизни. Потому что Стивен — хоть он и не имел пупка, как ангел и дважды рожденный — по-прежнему располагал парой собственных симметричных сосков, нужных ему, как пятое колесо телеге, алчных, острых — аж глаз можно выколоть — розового «да-вы-меня-не-стесняйтесь» оттенка. Впрочем: кто в состоянии сказать, что, собственно, можно поиметь с ангела?

Время течет тоненькой струйкой, а я смотрю на соски, залихватски оправленные в парные завитки волос: правый кружит по часовой стрелке, левый — в противоположную сторону. Волосы обвивают все его тело — скорее багряные, чем золотистые, так что отблеск солнца на его бедре вполне может сойти за портативный закат. Волосы потоком устремляются к пустырю на месте, где положено быть пупку, и образуют там спираль: каждый волосок гонится по пятам за следующим в колонне и частично захлестывает его — так вода спешит проскочить в отверстие слива. Далее волосы, переливаясь через край, опадают разлохмаченной веревкой в его геометрически-безупречный пах, где, кажется, становятся опорой для некоего органа.

И до меня доходит, что таинственное событие, надвигающееся на нас из пустого дверного проема, властно не только надо мной. Сообразив, что волосы на теле Стивена — в некотором роде моя вина, я теряю дар речи. Я польщена. Ибо его восставший неземным образом (другого слова не подберешь) член с ностальгической печалью тянется к гладкому месту посреди его живота — словно без этого телесного указателя не знает, где остановиться.

— Извини, — вновь говорит он. Печаль в его глазах такая человеческая, что смотреть больно, и мне становится ясно: я, конечно, тоже рискую, но он может потерять не в пример больше. Надо бы заговорить с ним, разбудить от грез, но у руки Стивена — свое мнение. Покамест я стою, ужасающе-одноглазо-ассиметричная, а время себе капает, его рука, размашисто оглаживая мое тело, пробирается к месту, которое для меня более ценно… — и я решаю, что фиг с ней, с грудью, но к пупку я его не подпущу.

— Можно? — спрашивает он.

— Нет, — говорю я. — Нельзя.

— Да.

— Стивен.

— Можно?

— Стивен.

— Можно, — говорит он. — Нет, можно.

И его рука крадучись подползает к частичке бесконечности моего тела. «Да ладно, что такое пуп? — говорю я себе. — В смысле: ну что он такое? Между друзьями-то?» — но у меня вдруг защемило сердце, потому что пупок у меня очень хорошенький. Он зарывается в мой живот и конца-краю ему не видно. Он ценен, как формочка для песка. Он испускает старомодный запах повитухиного грошика. Я задумываюсь о том, с чем он соединялся — об умершей частице матери и меня, которую даже не позаботились похоронить.

— Это мое, — сказала я.

— Пожалуйста… — и глаза у него стали красивые-красивые.

— Иди на хер, — сказала я.

— Подумаешь, веревка, — сказал Стивен. — Обрывок гнилой веревки.

Его глаза вновь вернулись на мостик переносицы. Наверно, я должна была почувствовать себя марионеткой в чужих руках, но нет — я просто за него испугалась. Он искал смерть, но я не собиралась отдавать ему свою.

— Помни Амезиарака! — сказала я. Самая подходящая фраза для ситуации, когда ангел опускает руки. Нам еще повезло, что мы были в ванной — ибо у него загорелись крылья.

ДОБРАЯ ВОЛЯ

На следующее утро я ни за какие коврижки не соглашаюсь принять ванну. И на работу еду, не пристегнувшись, — просто не могу себя заставить. Путаю левые повороты с правыми, включаю сигнал и не сворачиваю. Добралась до офиса лишь благодаря чуду. Или, если быть точной, лишь благодаря отсутствию чуда. Меня довезло удивительное сплетение обыденных фактов, не дозволяющее колесам отваливаться, гвоздям — рвать покрышки, а солнцу — ходить на небе ходуном. Я еду на работу по удивительной карте обыденных фактов, всю дорогу отчаянно сияя сигналами; на финишной черте — у дверей — стоит Маркус: крохотный катышек мягкой, пропадающей зазря плоти.

— Хорошо выглядишь, — говорит он.

— Прости?

— Нет, серьезно. Ты правда хорошо выглядишь, — говорит он, меряя меня взглядом с головы до ног. Я смотрю на него тупее, чем он догадывается.