Парень с большим именем - [17]

Сестра, пятнадцатилетняя девочка, еще не научившаяся держаться молчаливо и строго, с песнями и шутками выносила скарб из мазанки.

Тонкокостная и хилая с виду, она была достаточно сильна, чтобы выносить по две тяжелых кошмы зараз.

Брат Утурбай увязывал добро в тюки. Он умело прилаживал штуку к штуке, и тюки получались складные. Отец стоял в стороне и наблюдал. Он никогда не помогал семье в работе, он считал, что его дело наблюдать, приказывать и ругаться. Тансык пытался помогать матери, сестре, брату, но его все гнали. Он еще не приобрел сноровки и только мешал и путался под ногами.

Тюки увязаны. Отец взял за повод верблюда и начал укладывать его на землю. Он дергал за повод, бил верблюда по ногам, а тот кричал во все горло, не хотел ложиться. Его черные маленькие глаза искрились самой откровенной злобой. Наконец верблюда заставили лечь. Другой лег охотней и вопросительно повернул свою острую голову к товарищу.

Утурбай шерстяными веревками прикручивал к спинам верблюдов тюки. Иногда ему требовалась помощь, но он звал не отца, а либо сестру, либо мать. На отца он глядел сердито и презрительно.

Тансык переваливал пустые горбы верблюдов с боку на бок, чем сильно мешал брату. Утурбай долго терпел, потом озлился и хлестнул мальчишку веревкой. В другой раз Тансык завыл бы волком, в этот же день он был так переполнен радостью, что только рассмеялся и обозвал брата вонючим козлом.

Погрузили тюки, покрыли старыми, изорванными, но не потерявшими яркость красок коврами, поверх ковров усадили мать и сестру.

Сестра с высоты верблюжьего горба помахала Тансыку рукой и сказала:

— Ты останешься в ауле. Тебя съедят крысы.

Все засмеялись и начали твердить:

— Ты останешься в ауле. Тебя съедят крысы.

Тансык не знал, верить или не верить, но быстро придумал выход:

— Я поеду на баране.

— Волк съест тебя вместе с бараном.

«Верно, может съесть», — подумал Тансык и надул губы.

Отец пальцем ткнул в его надутую щеку и сказал:

— Ты поедешь на коне. У тебя будет свой конь и свое седло.

Тут же заседлал старого уезженного мерина и кивнул:

— Садись… Береги и ухаживай!..

Парень взобрался на седло, подъехал к сестре и дернул ее за ногу. Сестра сверху больно ударила его по голове и сказала:

— Джигит, конь твой проживет до первой ночевки, поедешь на палке.

Конь был ленив, изношен, но Тансык чувствовал себя на нем лучше всякого джигита. Он никак не ждал, что получит такой подарок.

Мазанку оставили открытой — пусть заходит, кому нужен приют, — и двинулись. Впереди ехал отец, за ним шли верблюды, за верблюдами, окружая их подковой, коровы, лошади, бараны, козы.

Брат ехал, опустив поводья. Тансык погонял стадо. Он заезжал то справа, то слева, некстати пугал овец и создавал суматоху. Ему казалось, что он делает нужное дело. Отец окрикнул его раз и два, потом подъехал, взял за ухо и пригрозил:

— Будешь озорничать, сброшу, коня отдам сестре!

Потерять коня было бы не только обидой, но и позором, и Тансык поехал смирно.

Направлялись к горам. Они лежали на востоке вроде громадной конской челюсти с гнилыми щербатыми зубами. Шли без дорог и троп, неезженой степью. Она была, как лицо старой, измученной женщины, — серо-желтая, со складками оврагов, с буграми и впадинами. Зеленые полянки встречались редко. И вправо и влево — всюду были пески. В тот вечер они лежали спокойно. Ветер где-то отдыхал, отдыхали и они. Но стоит подуть ему, как они двинутся, поползут поземкой, полетят столбами, тучами.

В небе зажглась первая звезда. Отец увидал ее и показал кнутовищем. Тансык рядом с нею нашел другую, тогда начали искать все и насчитали больше десятка. Отец свернул по оврагу и велел остановиться рядом с зеленоватой каменной грудой.

Там росла полынь, из-под камней бежал солоноватый, холодный ключ, ниже по оврагу тянулись кустики карагальника. Тансык удивился, откуда среди песков — камни, и спросил отца об этом.

— Была гора, ее всю занесло песком, осталась одна макушка, — ответил отец.

— Может засыпать и макушку? Тогда и воду засыплет?

— Может. Песок все может.

Из живого зеленого карагальника разожгли костер. Степь, бедная водой, не балует соками свою траву, деревья, растит их в постоянном голоде, плотными, жилистыми; в живую ткань с первых же дней вплетает смерть. Карагальник горел весело, давал жаркое пламя. На двух камешках стоял котел с бараниной, сбоку — медный кумган с водой. Усталые овцы и козы лежали на поляне, выедая вокруг себя жгучую, пахнущую камфарой полынь. Освобожденные от тюков верблюды и кони ходили по оврагу.

Ночь стояла плотной стеной вокруг костра, сам костер напоминал красную яму, вырытую в сплошной черноте.

Отец поварешкой помешивал в котле, брат кнутовищем чертил на песке корявые, угловатые знаки. Между отцом и сыном шел разговор.

— Утром будем переезжать реку, — она потопит всех ягнят. Я бы лучше вернулся в аул, провел воду, купил соху и начал сеять пшеницу, — сказал сын и начертил предполагаемые арыки.

— Ты дурак, ничего не понимаешь! Твою душу подменили русские! — почти крикнул отец. — Степь не для того дана казаху, чтобы сеять пшеницу. Бог велел казаху разводить баранов, коней, верблюдов, бог поэтому насыпал песку, дал совсем немного воды и построил горы. Ты не знаешь мудрость бога, ему противна пшеница, а для коней и баранов он дал все. Ты хочешь песок смочить водой и посадить пшеницу. Подует ветер и засыплет твою пшеницу песком. А что ты будешь делать с джейляу, потащишь и туда пшеницу? — Отец повернул лицо с оскаленными зубами к сыну: — Ну, что ты скажешь?