Парень - [87]

Я начал так издалека, потому что меня не оставляет мысль: переведенная мною книга Яноша Хаи — это прозвучавший спустя сто лет (если быть точным: сто два года) отклик на «Так было» Леонида Андреева. (Отклик, разумеется, неосознанный; предположение, что Янош Хаи знает — и у нас-то почти забытый — рассказ, кажется мне крайне маловероятным[30].) Отклик — на другом (венгерском) языке, на другом национальном материале, совсем в другой манере, в другом стиле, но — отклик. Как еще один удар тех старинных башенных часов.

Леонида Андреева в свое время критиковали за неверие в возможность народа изменить свое бытие. Даже Горький, считавший Андреева своим другом, мягко, но решительно осудил подобный скепсис. Роман Яноша Хаи, который вышел спустя сто лет, ошеломляет, заставляет задуматься, но отторжения, неприятия не вызывает (такое впечатление у меня сложилось на основе доступных мне отзывов в критике). Еще бы: Андреев опирался на интуицию (ну да, еще на печальные уроки давней и далекой Великой французской революции), тогда как у Яноша Хаи перед глазами — страшный и обескураживающий опыт XX века с многочисленными попытками повернуть историю в ту или иную сторону — попытками, которые заканчивались в лучшем случае — ничем, а в худшем — миллионами трупов.

Вместе с тем видение истории Яношем Хаи не кажется мне безнадежно пессимистическим. Он пишет о низшем сословии венгерского общества, о людях, чей удел, и в старые времена, и при коммунистах, и сейчас — непосильный труд, болезни, алкоголизм, ранняя смерть. Да, смена режима, происшедшая в 1989 г., и переход из «соцлагеря» в «свободную Европу» для основной массы народа практически не принесли существенных изменений. Над страной (неважно, что это Венгрия, — это могла быть, вероятно, любая другая страна, в том числе и Россия) по-прежнему гудит: «Так было — так будет». Но на этом беспроглядно мрачном фоне мне бросилась в глаза одна особенность: в сознании этих людей, во всяком случае, некоторых из них, появилась какая-то неудовлетворенность, какая-то тоска по иной, более разумной, более человечной жизни. Подобные порывы заканчиваются ничем, — только, может быть, горше становится неизбежный крах надежд. Горше, потому что заурядный, обычный удел уже воспринимается как трагедия, — таков, например, жизненный путь центрального персонажа этой книги.

И появляется мысль: смутная тоска по чему-то иному, по человеческой жизни, — порывы эти, может быть, со временем (пускай очень-очень нескоро) перерастут в новое сознание, оформятся в волевое усилие, в жизненную программу. И тогда, возможно, реально могут возникнуть условия для изменения уклада, качества жизни…

Остается надеяться лишь, что никакие новые пламенные революционеры не сумеют воспользоваться этой тягой, чтобы руками простых людей «разрушить до основанья» существующее, а затем…

Что «затем», мы уже знаем. Проходили.

И вот еще что необходимо сказать.

Леонид Андреев все-таки чувствовал — не мог не чувствовать, — что его «особое мнение» идет вразрез с общим настроем, с господствующим состоянием умов, и потому создал для себя нечто вроде алиби, загородившись прозрачным флером исторической аналогии, благо символистская поэтика это позволяла. Яношу Хаи в этом никакой нужды нет, он пишет то, что видит в жизни, а видеть он умеет самое существенное. Отсюда — своеобразная художественная манера, в которой написан его роман: обилие случайностей в хаосе которых проступает неумолимая закономерность.

Ситуация с понятиями, обозначающими течения, направления, художественные методы в литературе, отличается большой зыбкостью. С наибольшим доверием мы относимся к понятиям, включающим в себя оценочный момент: Ренессанс, например. Или: «авангард» — хотя оценочная составляющая в этом понятии настолько неоднозначна, что с порога провоцирует к спорам, к жесткому противостоянию «за» и «против». Большинство же подобных понятий крайне условны и часто представляют собой издержки склонности к формализации наших представлений о художественном творчестве, нашего восприятия его. В критической и литературоведческой венгерской литературе прозу Яноша Хаи относят к минимализму; можно даже найти довольно логичные объяснения, почему это минимализм, — но дает ли это хоть что-нибудь для уяснения той изобразительной и философской силы, какой пропитан хотя бы данный роман? Разве что в одном этот термин полезен: он позволяет четче понять, что проза Хаи (во всяком случае, этот роман и то, что написано им в последнее время, — о его творчестве в целом я пока не готов говорить) — шаг, и большой шаг, от постмодернизма, потому что писатель не соблазняется самоцельной игрой с абстракциями, он пишет о реальном человеке, изображает реальную его беспомощность перед социальными данностями современного мира. Да, Хаи часто ироничен (в этом он, можно сказать, преемник постмодернизма), но — горько-ироничен, почти жесток в своей иронии. Та картина современной жизни, которая предстает перед нами в его книге, складывается из основательно или бегло прописанных судеб, из страданий, переживаний, трагедий людей самых различных слоев и сословий, и все эти русла и ручейки, переплетающиеся, порой словно бы уходящие в песок, создают в совокупности очень цельное — и очень нелицеприятное, чуждое всяким иллюзиям — представление о современном бытии, если угодно, о современном историческом этапе, причем не только Венгрии, но и всего нашего огромного и несчастного региона.