Парагвайское чаепитие - [7]

Помнит он и Европу. Румыния считала, что в ее венах течет нефть. Но потом нефть стала дешевле крови. Расплачиваться пришлось кровью. И почти расплатились. Но такие долги даются не для того, чтобы их возвращали. Тот, кто берет взаймы, продает свою свободу. За возврат таких долгов убивают. Их и убивали. Сначала он. Потом уже другие.

Снайпер очень редко, почти никогда не испытывает жалости. Но того правителя Румынии ему было немного жаль. Маленький правитель маленькой страны, он решился играть в шахматы с дьяволом, толком даже не зная правил. У него не было шансов. Смерть проглотила его. Раз — и всё, как выстрел.

Снайпер не должен испытывать эмоции от своей работы. Ни страха. Ни удовольствия. Он должен просто работать. Он сам — оружие. Часть винтовки. Но снайпер может гордиться, если выполняет свою работу хорошо. Если танец крови движется красиво.

Он хорошо помнит преданную Москву. Там он стрелял в спины правительственных солдат — как это было символично! Словно Большой театр выплеснулся на улицы. Всё превратилось в кровавую драму. Все смешались: актеры, режиссёры, зрители… Большой балет смерти! Его коллеги убивали тогда и гражданских прохожих, но самый красивый выстрел — пуля вошла в зазор между нижней границей защитного шлема и верхней границей бронежилета — принадлежал ему.

Тогда всё-таки не удалось разозлить солдат достаточно.

А в Петрограде почти сто лет назад — удалось. Июльская жара располагала к жарким событиям. Кронштадтские моряки текут с демонстрацией на Невский проспект. Они вооружены. Но настроены еще мирно. Вооружены и почти не управляемы. Их не трудно разозлить. Как спичку бросить. Жара, горячая кровь!

В холодном феврале того же года, того же века был горячий красный снег. Тогда снайперу приказали стрелять с крыш из пулеметов. По санитарным машинам. Красный крест на белом поле. Кровь на снегу. Красное на белом. Как красиво! И чем страшнее, тем лучше.

Он еще раз поймал зеркальный взгляд. Они оба — оружие. Они одинаковы. И — бесконечно разные.

Время несется со скоростью пули.

Но иногда будто стоит на месте.

Время стрелять.

Память Терры

Так далеко от приюта Терра еще не отходила.

В опустевшем городе самым пугающим казалась тишина. Хотя звуков в нем было не меньше, чем вещей. Миллион вещей и миллион звуков. Но звуки нужно было, как вещи, находить, замечать, добывать. Звуки интересовали Терру не меньше, чем предметы.

Короткий острый хруст льда на лужах: наверняка она когда-то шла по такому льду, только по другой улице, шла в школу. Раньше все приютские дети ходили в свои школы, это точно, значит и она ходила, и в преддверии зимы лужи на улицах также подмерзали.

Поскрипывание незапертых дверей, шелест осыпающейся штукатурки, скрип кое-где сохранившегося паркета — оставленный дом, мертвый дом, целый город мертвых домов. Возможно, она, — они? — ушли, убежали когда-то из такого дома?

А позвякивание фарфоровых черепков и чудом уцелевшей посуды напоминает о чем-то большом и светлом — о большой и светлой гостиной, стол покрыт белой скатертью и вокруг него собираются люди в воскресных нарядах. Слышится общий веселый гомон и тонкий перезвон фарфора. Терра старалась мысленно разглядеть хоть одно лицо, но не могла.

Каждый звук был как ключ к потерянной памяти. Ключ легко входил в замок, но ни как не хотел поворачиваться. У неё собралась уже целая коллекция таких «ключей».

Надо было возвращаться назад, в приют. Терра боялась, что вдруг забудет дорогу обратно, как забыла свою жизнь до приюта, и останется в пустом городе. Тогда ей придется вечно бродить среди руин.

Но, прежде чем уйти, она зайдет в свой любимый дом, где хранятся все её сокровища, и самая главная вещь, самый ценный звук.

Тот дом, из белого камня, двухэтажный, остался почти цел. Снаряд аккуратно срезал его угол, от крыши до земли, но всё остальное осталось почти не тронутым, даже больших трещин не было. Только лестница на второй этаж совсем обвалилась. Но и внизу, в большом зале, лишенном одной стены, было много занимательного.

Темные доски паркета густо усеивала белая пыль — то ли штукатурка, то ли пепел. А теперь к ней еще добавился первый снег. В зале уцелел высокий, с Терру высотой, резной камин. Когда она впервые попала в этот дом, то нашла в камине целый альбом с фотографиями. Он лишь чуть-чуть обгорел по краям, а все фотографии остались целы. Каждый раз приходя сюда, Терра подолгу их разглядывала. Похоже, это была большая семья. Блекло-серые, желтоватые снимки дам в длинных светлых платьях, мужчины в военной форме и с орденами, которые на фото едва можно было разглядеть; молодые люди верхом на лощадях, открытые автомобили, каких в этом городе давно нет, дети в смешных костюмчиках на велосипедах. Терра изо всех сил всматривалась в каждое лицо, невольно задумываясь, а не её ли это семья? Видела ли она когда-нибудь живую лошадь? Был ли у неё велосипед? Как звучит велосипедный звонок? Но память безмолвствовала.

В конце альбома было даже несколько цветных фото, довольно четких. На них незнакомые Терре мужчины и женщины в серых комбинезонах, похожих на униформу рабочих, которые иногда приходили в приют, стояли на фоне таких же сероватых громадин — звездолетов.