Парадокс любви - [13]

Что значит «согласиться»?

В силу какого-то странного поворота почти через полвека после Мая 68-го на понятие согласия пала тень подозрения. Отныне многие усматривают в нем признаки подневольности и выступают против манипулирования, присущего вообще всем любовным инсценировкам[19]. Тайно возвращается старый культурный пессимизм, объявляя человека существом слишком незрелым и потому не заслуживающим свободы. Между тем глагол «соглашаться» имеет два смысла: допускать и хотеть. Сказать «я не возражаю» или «я этого очень хочу» — не одно и то же. В одном случае мы признаём терпимым фактическое положение дел, в другом — выражаем интенсивное желание. Можно смириться с плохо оплачиваемой работой за неимением лучшего: есть-то нужно. Скажем ли мы, тем не менее, что рабочие или служащие не согласны со своим положением? Согласны, но с оговорками и с надеждой когда-нибудь его улучшить: их «да» — это «пожалуй, да», которое не предвещает вероятность разочарования или последующий отказ. Ставить под сомнение любую форму одобрения значит изображать человека вечным пленником, принужденным к подчинению.

Понятно, что является предметом этого спора: двойственная концепция свободы как суверенитета или как «понимания необходимости» (Спиноза). С одной стороны, мы никогда не свободны, потому что не всесильны, и даже глубоко личные решения принимаем под чьим-то влиянием. Видимо, человеческие отношения — это замаскированные формы насилия. Можно, напротив, подчеркнуть, что, соглашаясь, мы всегда не до конца уверены в собственном желании: мы хотим и не решаемся — эти колебания похожи на игру светотени, и наша воля должна вступать в сделку с превратностями судьбы, чтобы вернее их обойти. Абсолютная независимость или полное подчинение — ни одно из этих двух понятий не исчерпывает описания человеческого удела, то есть данной каждому возможности вырваться из-под власти закона, социального происхождения, характера. И тем более — совершать ошибки и исправлять их.

Если в человеческом общении все сводится к соотношению сил, то нет ничего, кроме принуждения, и мы живем в вечном аду. Однако такого типа критика не свободна от внутреннего противоречия: все люди якобы закованы в цепи, за исключением небольшого числа тех, кто ясно всё видят и разоблачают этот маскарад. Как им удалось избежать всеобщей психологической обработки? Можно заподозрить в таком проявлении трезвости сознания предел высокомерия: патернализм того, кто объявляет некоторых своих современников рабами, одновременно уподобляя их малолетним детям, соединяется с ослеплением разоблачителя, сомневающегося во всем, кроме своего недоверия. Он думает, будто проник в сокровенные тайники человеческого сердца, а на самом деле переложил на музыку собственную наивность.

5. Полиция желания

Некоторые феминистические движения, особенно в Северной Америке, уже около сорока лет пытаются квалифицировать соблазнение как преступление или по крайней мере как-то его ограничить. В учреждении, на предприятии, в университете предписывают дресс-код (женщинам не рекомендуется носить прозрачную и облегающую одежду), спич-код (всякий комплимент, пристальный взгляд, нескромное высказывание рассматриваются как начало домогательства), что вносит определенную напряженность в отношения между полами. Отсюда известное клише американских фильмов: скороварка на грани взрыва. Мужчина и женщина, работающие бок о бок, осознают, что между ними возникло взаимное притяжение. Они усиленно напускают на себя холодность и даже обмениваются оскорблениями, как вдруг случайное прикосновение толкает их к роковому шагу: они с жадностью набрасываются друг на друга и, тяжело дыша, пускаются в бешеный галоп, после чего снова одеваются. Подавленное желание возвращается — и вот вам сексуальность, похожая на приступ эпилепсии[20]. Повторение одной и той же сцены, варьируемой на все лады, становится смешным и заставляет с сожалением вспоминать старые фильмы, где соблазну уступали элегантно. Подтекст этих сюжетных пружин: сексуальность — неодолимое побуждение, которое необходимо удовлетворить и больше об этом не думать. Когда француз говорит: «Займемся любовью», англичанин в сериалах и кинофильмах предлагает: «Let us have sex». Разница не только семантическая, она отражает два взгляда на мир: здесь речь идет о насущной животной потребности, подобной голоду и жажде, там имеется в виду сложный акт, лежащий в основе целой эротики: любовь — наше действие, которое нас формирует, скорее изощренная конструкция, чем органический выброс. С одной стороны — скотство, с другой — церемония.

В англосаксонских университетах каждая беседа со студентом (студенткой) должна либо записываться на магнитофон, либо происходить при открытых дверях. Приближение, если в нем угадывается малейшая двусмысленность, может стать поводом для жалобы. Всякая связь между преподавателем и студенткой, даже совершеннолетней и выразившей свое согласие, приводит к увольнению преподавателя[21]. Предприятия присваивают себе право вмешиваться в частные разговоры людей, если употребленные слова сочтены скабрезными или унижающими достоинство, способными вызвать враждебность окружающих! Организуют специальные семинары, предлагают заключать «любовные контракты» служащим, желающим начать совместную жизнь, которые обязуются в случае разрыва не предъявлять претензий компании. Напомним, что в начале 1990-х годов один из университетов в штате Огайо безуспешно распространял хартию, регламентирующую интимную близость между студентами: от них требовалось заранее перечислить в письменной форме все этапы, вплоть до мельчайших подробностей (коснуться груди, снять кофточку и т. п.) и зарегистрировать эту программу в присутствии ответственного лица. Во Франции, где сексуальное домогательство на работе, злоупотребление служебным положением признано правонарушением, кое-кто хотел бы распространить эти принципы на человеческие отношения в целом и добиться наказания за квипрокво, намек, инсинуацию. Но пока что страна противостоит атмосфере морального маккартизма.