Пансионат - [23]

Кабинет главного стоял в плотном кольце осады. Доступа к телу жаждали начальники почти всех цехов, администраторы, несколько обиженных актрис, бывалые контрамарочники плюс масса личностей, которых Спасский вообще видел впервые. Перед гастролями оно бывало так всегда, а он не учел, забыл. Прорваться было совершенно нереально, а время шло, и ситуация оставалась патовой, нерешаемой по определению.

Захотелось в туалет, и беспорядочное движение по коридору временно обрело смысл и цель. Одна из двух смежных кабинок служебного клозета была свободна, и Спасский с наслаждением облегчился; удовольствия прибавлял прерывистый пунктирный звук чьего-то простатита за стенкой. Есть в жизни преимущества, которых в упор не замечаешь, пока тебе не ткнут под нос грубое и зримое сравнение. Но сиюминутное осознание своей мужской полноценности (тьфу-тьфу) ни в коем случае не компенсировало ни теперешних проблем, ни глобальных жизненных неудач. Спасский вышел из кабинки, вымыл руки, плеснул в лицо воды с металлическим запахом и провел рукой по волосам, ощутив под ладонью гладкость залысин. Пора избавляться от этого жеста, он становится попросту смешным.

За спиной клацнул шпингалет, и в проеме соседней кабинки, отраженный в зеркале во всей своей мучительной потности и с плохо застегнутой ширинкой, появился главный.

Менее удачного момента придумать было нельзя. Но более удачного момента Спасскому категорически не светило.

Он поздоровался, деликатно не оборачиваясь, выждал, пока главный умоется и приведет себя в порядок, и лишь затем начал быстро и поначалу довольно четко излагать суть проблемы. Главный морщился и кивал; высушив руки под жужжащей сушилкой, он вышел из туалета и направился в кабинет, так и не отреагировав ни словом, и Спасский засеменил за ним, продолжая говорить уже сбивчиво, сумбурно, с повторами. На подступах к кабинету главного атаковали со всех сторон, однако Спасский держался к нему близко-близко, практически вплотную, как телохранитель звезды, проходящей сквозь строй папарацци к своему автомобилю. Возле самого кабинета пронзило предчувствие презрительного хлопка дверной створки прямо перед лицом, он успел ощутить и холодное дыхание сквозняка, и несильный удар по носу, и жгучее унижение, — Спасский всегда честно, по-живому входил в любую, пускай даже дурацкую эпизодическую роль… Дверь хлопнула, и он оказался внутри.

— Ну? — скучно спросил главный.

— Там какая-то ошибка в гастрольных списках, — в который раз повторил Спасский, обращаясь к его удаляющейся за стол спине. — Почему-то…

— Это я понял, Юра. Что тебе от меня надо?

Он уселся в свое кресло, громадное, избыточное, с вздутыми кожаными подушками и золотыми завитками в стиле рококо. Все постановки главного, десятилетиями державшиеся в репертуаре, были точь-в-точь это кресло: эклектичные на грани вменяемого вкуса и претенциозные за гранью фола. За роли в них, включая массовку второго состава, актеры дрались смертным боем. И Спасский тоже дрался, и выгрыз же, черт возьми, себе когда-то целого Фортинбраса… Что мне надо?

— Ничего. Просто ответьте, пожалуйста, на вопрос: я еду на гастроли?

— Конечно, едешь.

— И кого я буду там играть?

Главный наконец-то соизволил посмотреть ему в лицо. Коротким брезгливым и слегка удивленным взглядом, будто на дохлую муху, попавшуюся в десерте дорогого ресторана:

— Ты меня спрашиваешь?

Он откинул голову чуть назад, и Спасский понял, что это было начало монолога. Длинного и самозабвенного, словно токование тетерева, какие весь театр вынужденно выслушивал на каждом собрании, не смея пропускать мимо ушей. Все-таки главный обладал некой харизмой, неукротимой внутренней энергией, и сейчас она выплескивалась на одного Спасского, будто пущенный под напором душа Шарко поток содержимого того места, которое они оба только что посетили.

Спасский узнал, что он полное ничтожество и ничто, творческий ноль, но хуже всего даже не это: он — такой, как все. Это из-за таких, как он, общество стремительно теряет остатки духовности, театр перестал быть храмом искусства и на восемьдесят процентов перешел на обслуживание корпоративов и гламурных вечеринок с передаваемыми по рядам бутербродами и постоянным трезвоном мобилок. Спасский лично обвинялся в хохоте зала на трагедиях Шекспира и традиционных минетах на балконе под Островского и Чехова. На его и только его совести был недавний инцидент в одном провинциальном театре со стрельбой по актерам, открытой из ложи сыном местного начальника егерской службы; кстати, всего в девяноста километрах от города, куда их театр отправлялся завтра на гастроли. И после всего этого он, Спасский, еще смеет требовать каких-то ролей? Вместо спасибо за то, что его, профнепригодного алкоголика, в принципе до сих пор держат в труппе?!

Спасский слушал с тупой нарастающей тоской, похожей на зубную боль. Собственно, теперь ему было достаточно одного — чтобы главный сказал ему внятно и прямым текстом: ты, Юра, вообще никуда не едешь. И прийти домой, и распаковать чемодан, и ближайшие две недели совсем ни о чем не думать… Но способность к логике не числилась среди достоинств главного, и выходило, что он, Спасский, едет все равно, неизвестно ради чего и зачем. И не было тут никакой ошибки, была тотальная, всепобеждающая бессмысленность, проросшая длинными гнилыми метастазами во все вокруг. А главный говорил и говорил, и Спасский напряженно вслушивался в его речь, чтобы ни в коем случае не пропустить в ней самого главного — паузы.