Пансионат - [25]

— Александр Павлович, — подает Спасский свой бархатистый, почти не сбившийся на бегу баритон, — а вот вы как хозяйственник поддерживаете версию насчет синтез-прогрессора? Могло такое произойти?

— Могло, — отзывается Ермолин. — У нас чего угодно… могло прои… зойти. В таких случаях ответ… ственные лица… прежде всего… прячут концы. Мы никогда не узнаем.

— Жаль.

Ермолин пожимает плечами:

— А смысл? Если даже узнать… кто виноват… Что это даст?

— Вы правы. Ничего.

Перед ними открывается море. Жемчужно-серое, подернутое дымкой рассвета. Солнца еще нет, его и не будет, наверное, видно за плотными облаками, но небо на горизонте оранжеватое, как нагревающаяся потихоньку плита.

Вниз, к набережной, ведет шаткая металлическая лестница. Спасский останавливается и делает несколько глубоких вдохов.

— Вот чего бы мне хотелось бы знать, — говорит, отдышавшись, Ермолин, — так это каковы наши теперешние перспективы. Пансионат кто-то курирует, это очевидно. Долго нас держать здесь вряд ли станут, слишком дорого, особенно учитывая масштабы… предстоящих работ по ликвидации последствий.

— Вы думаете, такие работы ведутся?

— А вы всерьез считаете, что все пропало, кроме нас и этого пансионата? Не смешите, Юрий Владиславович. Существуют схемы снабжения. Если у цепочки есть конец, значит, работают и другие звенья. Возможно, плохо работают, возможно, далеко не все. Не удивлюсь, если скоро нас перестанут так роскошно кормить. И отключат свет.

Спасский молчит. После паузы берется за лестничный поручень с налетом ржавчины:

— Идемте к морю.

Они спускаются на набережную. Море, оказывается, вовсе не такое спокойное, как это виделось сверху, на берег с рокотом набегают приличные волны, перекатывая гальку, и чтобы разговаривать, приходится повышать голос.

— Пробежимся вдоль? — громко предлагает Спасский.

Ермолин мотает головой. Бегать ему совершенно расхотелось. Подходит к краю набережной, где асфальт обрывается неровным каменистым изломом, и смотрит на мутную воду с сероватой пеной, перегоняющую туда-сюда клубки бурых водорослей.

Спасский тоже не бежит. Сощурившись, смотрит вдаль, то и дело приглаживая ладонью волосы, которые мгновенно вновь разметывает заметный тут, у моря, ветер. А тумана нет совершенно. Линия горизонта четкая, словно конец мира. Небо сильнее налилось оранжевым, не исключено, что там, за облаками, уже встает солнце.

— А вы знаете, я ничего не имел бы против, — внезапно говорит он, и волны подкладываются, словно аккомпанемент, под его сценический баритон. — Если б это и вправду было уже все. И навсегда.

— Смотрите!

Ермолин отвлекся, особенно, не слушал и как раз в тот момент увидел то, куда указывает вдоль набережной. Там вдоль кромки набережной движется в их сторону одинокая фигурка. Какая-то странная, неправильная, неправдоподобно маленькая в сопоставлении с огромным морем. Ребенок?

И совершенно один.

Переглянувшись, они идут навстречу. Непроизвольно и синхронно ускоряют шаги, и уже видно, что это девочка. Черненькая коротко стриженая девочка лет шести-семи, тоненькая и хрупкая, она здесь с отцом, припоминает Ермолин, из какого же они номера?… и где он, собственно, ее отец?

Она подходит к ним вплотную и говорит:

— Здравствуйте.

— Здравствуй, — Спасский присаживается на корточки. — Что ты здесь делаешь одна? Где твои роди… твой папа?

Девочка смотрит. У нее черные глазищи в пол-лица, а само личико круглое и прозрачно-бледное. Спокойное, безмятежное, как у только что проснувшейся маленькой принцессы.

— Там на пляже выбросило мертвую девушку, — сообщает она. — Пойдете посмотреть?

— Как — выбросило? — тупо переспрашивает Ермолин.

— Волнами.

Спасский порывисто встает:

— Что это ты такое говоришь?

Девочка повторяет раздельно и чуть скучливо, как более младшему ребенку:

— Там, на пляже, волнами выбросило мертвую девушку. Идете?

Они идут.

Она колышется у самого берега, лицом вниз, длинные белесые волосы путаются с бурыми водорослями, одежда вздувается пузырем, тело то ложится ничком на узкую полосу гальки, то съезжает обратно в море. Ермолин и Спасский переглядываются. Оба лихорадочно перебирают в уме всех молодых женщин из пансионата: подружки-студентки, но они обе, кажется, темненькие; девушки в средневековых платьях, хотя можно ведь и переодеться; потом еще молодая жена из тридцать девятого, как она вообще выглядит?… и японка, и беременная, и ухоженная блондинка, мать веснушчатых детей…

Черненькая девочка залезает на ржавый фрагмент парапета, сохранившийся на этом участке набережной, и пристально смотрит вниз:

— Она чужая. Не отсюда.

Обоих передергивает от настолько очевидного, зримого факта чтения их мыслей. И синхронно же приходит в голову, что ребенку, наверное, не стоило бы находиться здесь и смотреть.

Парапет покачивается и скрипит. Спасский придерживает девочку за плечи и наклоняется к ней:

— Твой папа, наверное, волнуется. Отвести тебя в номер?

Девочка удивленно смотрит через плечо:

— А вы разве не будете вытаскивать ее из моря?

— Будем, — вступает Ермолин, — но…

— …и-и-ина!.. Карина!!.. Ка-а-ара-а-а-а!!!

Мужчина выламывается на набережную прямо из кустов, растущих на склоне: куртка разорвана у основания рукава, брюки по колено в рыжей глине, и взлохмаченные волосы, и расцарапанные щека и лоб, и сумасшедшие глаза. И он еще не сразу видит ее, свою девочку, чья маленькая фигурка полностью скрыта за широкой спиной Спасского. Ермолин хочет окликнуть его, но не знает, как.