Пансион благородных девиц - [35]

– А врач?.. – скромно спросил Генри.

– Там все пару докторов, а фельдшер не выезжает так далеко, – ответила Оливия, не глядя в глаза Генри. – Вот, я купила тебе аспирин, – добавила она.

– Аспирин… – он взял в руки пластиковый пузырек с таблетками. – Аспирин… Все исцеляющая панацея! Спасибо и на том.

– Что с тобой не так? – только теперь Оливия посмотрела в глаза Генри, и взгляд ее ему не понравился.

– Все прекрасно, – улыбнулся тот, – все просто замечательно! А разве может быть иначе?

– Я рада, – сказала девушка, холодно поцеловала Генри в щеку и, развернувшись, пошла по направлению к лестнице, ведущей на второй этаж дома.

– А с Джонатаном мы уже совсем стали друзьями, – сказал ей вдогонку Генри. Оливия остановилась на второй ступеньке, держась правой рукой за перила, повернула голову в бок. – Он передает тебе привет, – договорил Генри.

– Ты сильнее стукнулся головой, чем я предполагала, – сказала Оливия, так и не обернувшись к Генри.

– Точнее, меня стукнул мужик, – ответил тот, – мужик в черном костюме. Я думаю, что в похоронном костюме… Тоже из твоих родственничков? Скажи, дорогая, – он подошел к лестнице и встал у перил, глядя на Оливию снизу вверх, – сколько на вашем кладбище похоронено людей? В частности, парней… И на кой черт я им сдался?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – ответила девушка, глядя в обезумевшие глаза Генри, – если тебе мерещатся призраки, то ты можешь мне все спокойно рассказать. Я бы не стала тебя высмеивать, я верю, что параллельно с нашим миром есть что-то потустороннее, хотя и не вижу ничего. Я бы выслушала тебя, но почему ты приходишь ко мне только с обвинениями?

– Ты веришь в потустороннее? – недоверчиво переспросил Генри.

– А ты разве нет? Ты потерял мать, как и я. Все мы кого-то теряем. Когда умирает близкий человек, тебе приходится верить в потусторонний мир, чтобы жить с мыслью, что тот, кто тебе был дорог, всегда рядом, даже если ты его не видишь. Поэтому, да, Генри, я верю в потустороннее.

– Ответь мне тогда еще на один вопрос, – сказал Генри, – та Оливия… другая, на портрете… Когда она жила?

– Точно не скажу, – ответила девушка, – в двадцатых, может быть в тридцатых годах… Может раньше. Могу узнать точно, если хочешь, только зачем тебе?

– Любопытство, – улыбнулся он. – Ты наверх? Отдыхай. А я пока проверю, как портрет…

– А что с ним может произойти? – спросила Оливия.

– Как раз с ним, я уверен, ничего…

В библиотеке было темно. Генри одернул тяжелые бардовые шторы, чтобы впустить хоть немного солнечного света, отчаянно пробивающегося сквозь тучи, что нависли над домом и всем лесом.

На столике лежала книга, которую несколько дней назад начал читать Генри. Он открыл ее на месте, где лежала закладка, и прочел:

«С первой нашей встречи я был словно одержим вами. Вы имели какую-то непонятную власть над моей душой, мозгом, талантом, были для меня воплощением того идеала, который всю жизнь витает перед художником как дивная мечта. Я обожал вас. Стоило вам заговорить с кем-нибудь, – и я уже ревновал к нему. Я хотел сохранить вас для себя одного и чувствовал себя счастливым, только когда вы бывали со мной. И даже если вас не было рядом, вы незримо присутствовали в моем воображении, когда я творил».

Генри закрыл книгу, оставив в ней билет, снова положил ее на стол. Он задумался. То же самое он чувствовал по отношению к Оливии. «Вот именно: чувствовал», – пробормотал он. Сейчас чувства были совсем иными, потому что и Оливия, и сам Генри уже сильно отличались от той пары, какой они были до приезда в этот дом, до того, как они сели в поезд, билет на которой теперь лежал в романе Оскара Уайльда.

Генри подошел к портрету, снял покрывало. Кларисса смотрела на него с полотна своим живым взглядом.

– Это я схожу с ума, или все-таки в твоем маленьком мире завелась нечисть? – спросил Генри у портрета.

Раздался смех. Детский смех, он был в этом уверен.

– О нет, только не это, – как-то устало и равнодушно произнес он. – Что на этот раз? – спросил он, оборачиваясь и оглядываясь по сторонам. – Кто теперь меня навестит?

– Генри… – услышал снова он.

Тот же голос, который нельзя было отнести ни к мужскому, ни к женскому, он слышал часом ранее на чердаке.

– Генри… – зов повторился.

Генри подошел к стене, на которой висела картина, изображающая этот дом. Он всмотрелся в нарисованную фигуру в окне. Голос позвал в третий раз. Генри готов был поклясться, что звали его из картины. Он не сразу подумал о том, что голос может идти не из полотна, а из стены, на которой оно висело.

Из вентиляционной решетки снова показались длинные пальцы.

– Что вам от меня нужно? – негромко спросил Генри теперь у картины, напротив которой стоял. – Мне не нужен этот дом, я ничего у вас не отберу. Оставьте меня в покое.

Смех повторился, но теперь это уже был не детский смех, а женский: грубый, властный, злобный…

В этот момент едва уловимое движение около ног Генри привлекло его взгляд, и он с криком отпрыгнул от стены назад: неестественно длинные десять иссохших пальцев с длинными ногтями, что вытянулись из вентиляционной решетки, лишь слегка успели коснуться его ног. Прежде чем они исчезли, Генри успел заметить, что на одном из длинных пальцев был надет перстень с большим красным камнем.