Панна Мэри - [15]

Солнечный свет хлынул волною. Казалось, что все травы, вереск, цветы — поднялись к нему. Озеро загорелось все, как золотое, полыхающее зарево.

Великолепная, дивная, упоительная жизнь сбрасывала с себя мглу, как женщина, обнажающая свое великолепное, дивное, упоительное тело, сбрасывает тонкое покрывало. Так из пены морской встала Венера в солнечное утро. Так встала любовь — ибо тело Мэри наполнила любовная жажда, жажда столь сильная и мощная, что уста ее дрожали и грудь волновалась.

— Что меня загнало сюда? — шепнула она, дыша ноздрями и сквозь стиснутые зубы.

И снова перед ней встало в тумане лицо Стжижецкого.

— Разве я люблю его? — шепнула она снова.

А великая, огромная красота земли стояла во всей своей мощи.

Мэри казалось, что не земля, а какое-то божество, чья грудь так велика, как небо, поет гимн, именуемый миром. Мелодией и гармонией его голоса Мэри казались облака, вода, солнце, вереск.

И божество поет эту песнь, поет, а она повисла и застыла в воздухе, как жидкое золото, упавшее на лед.

— Вверх!.. — шепнула Мэри.

Отчего не приходит никто схватить ее и умчать? Отчего никто не умчит ее отсюда, далеко-далеко, куда-нибудь за пределы мира, в бездонность… Нет никого?.. Никто не придет?.. Никто!..

— Люблю тебя! Приди!..

Мэри стала тосковать. Просыпалась с лицом Стжижецкого перед глазами, весь день видела его перед собой, засыпала с этим лицом перед глазами — и видела его в снах. Губы ее тянулись к нему и, складываясь в поцелуй, шептали: «Приди! где ты?! приди!»

Мэри, шепча, чувствовала, что целует воздух.

— Я влюблена в него! — думала она. — Попросту влюблена…

И стала чувствовать что-то святое в себе, она казалась себе похожей на какой-то лес, внутри которого скрыт таинственный грот, полный ароматных цветов, — грот тайный, недоступный для глаз, волшебный грот.

— Люблю тебя! — шептала она и повторяла про себя.

Раньше ей казалось, что это, должно быть, весело… но теперь видела, что это не весело, а бесконечно мило, сладко, упоительно и грустно.

— Я влюблена! — говорила она, глядя в воды ручья.

— Я влюблена! — говорила она, садясь в экипаж.

— Я влюблена! — говорила она, ложась с книгой в гамак.

Иногда лицо Стжижецкого, его отчетливо-ясное лицо покрывалось какой-то мглой; бледнело и точно превращалось в другое лицо с менее отчетливыми контурами, в какое-то обще-мужское лицо, только напоминающее слегка лицо Стжижецкого, и Мэри задумывалась: любит ли она его, или любит вообще, то-есть хочет любить… Но снова приходили минуты определенной тоски, и тогда Мэри думала о Стжижецком.

Кто же он, этот Стжижецкий? Стжижецкий молодой человек лет 26, 27, насколько известно, с небольшим состоянием, с большим музыкальным талантом, которым он занялся, благодаря разным препятствиям, несколько поздно. Иногда он казался очень несимпатичным. Он осмелился наговорить много дерзких и неприятных вещей — и это ей, которая была для мужчин неотразимой богиней. И хотя она не осталась перед ним в долгу, но обиделась и дала это ему понять. Тогда он обиделся, и они перестали разговаривать друг с другом. Но Стжижецкий не переставал интересовать ее и, очевидно, не переставал интересоваться ею. В этом она была уверена.

— Если бы я вышла за него замуж… — думала она.

Когда цветы пахли кругом, когда под вечер к окнам Мэри наклонялись тени берез и тополей и шумела мельница вдали, в такие минуты Мзри готова была хоть сейчас отдать Стжижецкому руку. Она тосковала и целовала воздух, шепча: «Приди! где ты?! приди!» Тогда она не думала ни о чем, кроме большего свадебного путешествия, — думала о морях, которые они будут переплывать, думала о том, как близки будут они друг другу где-нибудь среди совершенно чужих людей, в совсем другом конце мира… Она проводила рукой по волосам Стжижецкого, когда он сидел на балконе, опершись на руку, и мечтал, глядя в пространство своими большими, полудетскими, сапфирными глазами. Понемногу пальцы его начинали бегать по мраморной балюстраде балкона, как по фортепьянной клавиатуре; характерным движением он стряхивал со лба свои длинные, мягкие, шелковистые, темные волосы и напевал. Мэри казалось, что она страстно любит музыку. Стжижецкий напевал что-то, что было так же прекрасно, как ария с лебедем из «Лоэнгрина», или как арии Моцарта. Потом он ласково снимал с головы ее руку, обнимал ее и, опираясь на нее, шел к фортепьяну.

Играл. Понемногу около виллы начинали собираться люди. Главным образом, англичане и англичанки. Они стояли в саду при гостинице, на тропинке, усыпанной гравием. Он играл. Бывало так тихо, что только издали доносился шум моря. Он играл долго, до позднего вечера. Она стояла рядом, в длинном белом капоте, слегка опираясь рукой на его плечо. Все видели ее через окно. Потом, когда он кончал импровизировать и откидывал назад голову, к ней на грудь, наступала минута продолжительного молчания — и затем взрыв аплодисментов…

После одного из таких вечеров, когда они вошли в залу, все встали за табль-д'отом и стали представляться, при чем дамы подходили представляться первые. Ни о чем другом, кроме них, не говорили в Неаполе, — гениальный артист и его небывалая красавица жена!..