Панкомат - [62]

— Как ты думаешь, что я сейчас делаю? — спросила она.

— Не знаю. Куришь, наверное.

— Ты что. Ты же знаешь, что я не курю.

— Откуда я знаю. Я думал, ты куришь.

Привычку так разговаривать я взял у своего шефа по SBA.

— Прочему ты куришь? — спрашивал он все время. — Не кури никогда. Забудь. Устрой похороны сигаретам. Сигареты dies first. Я ненавидел эту рожу, но был необходим опыт, и я терпел. Чаще всего это необходимо. Умничают либо дураки, либо старики. Он мог говорить это и совершенно некурящим людям. Хорошо было то, что он не применял санкций. В отличие от многих других. Где теперь мой высотный офис? Там же, видимо, и стоит. А я — здесь. В Ростове бандитском, где вечерами бродят по улицам искатели приключений, трусильщики студентов, старые студенты, ныне омахровелые, залинявшие в пристрастия.

Троян в реестре. Мимо антивирусов. Спят они, словно семеро козлят и не подозревают, что волк уже здесь, ходит по дому. Троянский конь. Троянская жизнь. Мы плотно парим чью-то безопасность. Миллионы слушают переводы Гоблина. Они торчат и дрочат. Через десять лет никто не вспомнит, что — Гоблин был. Он всплыл, хотя и не умер. Так происходит с любыми вещами в мире. Ты хочешь курить, но возле дома почему-то нет ночного магазина. И у тебя нет никаких иных задач, как курить и генерировать мир своим воображением в дыме. Как конфеты в коньяке, я бы добавил — мысли в дыме. Сейчас это немодно, сейчас нужно быть упакованным, забывшим, откуда все это — но времена меняются, и чистые, перманентные мысли, всегда остаются сами собой. Итак, папки с закрытым доступом. Let' s go for a beach.

Смотрю на списки.

Но почему?

Я запустил откат и вышел из сети.

В чем дело? Кто-то прикрыл меня? Antysoft? Но нет, не успел бы Антисофт. Novitsky? Но кто его знает, Новицкого. Способен ли уставший от проблем человек подумать о другом? Я хорошо знаю психологию людей, а потому не верю в чудеса. Если ты что-то не сделал сам, заставь сделать это другого.

И Вика вновь звонит. Скучно ей. Не может найти себе занятие.

— Валер.

— Да.

— Валер, ты меня любишь?

— Что? Что там еще у тебя?

— Валерик, скажи…

— Что случилось?

— Любишь ты меня или нет?

— Не знаю.

— Ну вот. Опять ты за свое. Не знаю. Не знаю. А кто знает? Значит, ты меня не любишь?

— А как я с тобой живу?

— Как ты со мной живешь?

— Ты разве не знаешь, как я с тобой живу? — я закурил окурок и прилег на диван. — Что ты говоришь, Вик. Конечно, я тебя люблю. Ты же меня знаешь. Я бы не заставил себя через силу с кем-нибудь жить. Все факты налицо. Я приношу домой деньги. Люди живут намного хуже, чем мы. А мы хорошо живем. В мире, согласии, правда?

Она обрадовалась и распылилась:

— А скажи еще что-нибудь!

— Что?

— Что-нибудь хорошее.

— А… А что сказать? Видишь, мы можем себе позволить сколько угодно разговаривать по мобильному. Не все так живут.

— А еще.

— А еще у тебя хорошая попка.

— Только попка?

— Ну. Пока, это ведь очень важно.

— Ой.

Я прямо так и чувствовал, как она там тает, словно мороженое, попавшее в случайные руки.

— Ладно. Если чо, я перезвоню.

Ну вот. Что-то странное, нелогичное может происходить в мире людей. Там, где торжествует логика, где все расставлено по полочкам, где ничего кроме нуля и единицы, третье все же появляется. Конечно, если там порыться, то выясниться, что все просто, и я чего-то не понял. Ответ всегда прост. Сложняки — для глупых. «Пойми», — говорит Демьян, — «жизнь — говно, а потом, а пот-том — смерть». Чудес на свете не бывает. Не зная, радоваться мне или не радоваться, я вышел на улицу и без мыслей прогулялся, вдыхая мороз. Машины проносились в никуда, сигналы. Я подумал, что все то, что изнутри так исполнено смысла, снаружи кажется глупым передвижением огней, и моя жизнь — какой-то незначительный фрагмент на их фоне. Даже и не вспышка. Уголек зажегся, уголек погас. То, что находится снаружи, не является человеком. Мы просто идем ему на корм. Череда. К тому же, раньше люди верили в рай и ад. Впрочем, всегда есть шанс для того, чтобы жить в аду. Списки. Поиск. Ничего. Возможно, я что-то путаю. Но ведь я уже здесь был. Это очень потайное для внешних глаз место.

И что бы Петр ни делал, конец предприятию всегда один. Но мы сыграем. Перед смертью всегда есть одна, последняя ночь, когда ты играешь со своим духом.

Я вошел в бар, заказал себе пятьдесят грамм, бокал пива, две крабовые палочки. Это был дешевый, босяцкий бар, и в нем не было никакой закуски, кроме этих самых палочек. Сюда приходили люди с побитыми лицами, и половина была немытой. Выпил. Закурил. Минут через десять подсел ко мне мужик, пьяный еще не в доску, но уже в пол — доски — это точно. Хотелось ему поговорить, но, видя мою нерасположенность к общению, он то кряхтел, то выплескивая какие-то междометия из себя, чесал голову. Мне ж все равно было.

— Вот, Андреев раньше был, вот то — то. Да, — сказал он.

— Да, — согласился я.

— Эти щас, бля, пинают чего-то. Ноги, что ли, бля, растут не оттуда? Негров понабрали, бля. Не, ничо, да? Максимки тоже нужны. Раньше когда у спартачей три Максимки бегало, они еще даже и играли. Помнишь, «Арсенал»? Ох, бля-я-ять! Как их отъебали! Четыре — один. Да еще ж, бля-я-ять, мороз же жь блядь. Те замерзли. Вышли, жмуться, как курочки. Ветер их обдувает. Мордочки скорчили. А это, блядь, ну как его…