Паниковский и симулякр - [2]

Желающие изучать Деррида или Бердяева не будут избирать для этого такой окольный путь, как освоение русского языка и, на его основе — русской литературы. Они запишутся непосредственно на философию (хотя в США ситуация, кажется, более запутанная, там под философией понимается аналитика, а всё остальное — где именуется риторикой, где вообще непонятно как). Если профессор начнёт пичкать своих студентов, читая курс по Толстому или Паустовскому, Деррида и Фуко, то студенты, скорее всего, разбегутся. Или, если нет другой возможности, просто не будут реагировать на заумную часть его лекций. Радикальное же разделение учебного процесса и исследовательской работы “для себя” возможно в весьма незначительной степени (это скорее свойственно русско-советской ситуации преподавателя, поставленного в не вполне нормальное положение. Норма, всё-таки, когда предмет исследования становится и предметом читаемых курсов). Для меня остаётся несколько загадочным, из каких реальных (т. е. не упакованных в коллективном советском бессознательном) предпосылок можно вывести тот статус Суперзнания о Другом, какой придаёт славистике А. Иванов. То, что собеседники данной дискуссии отождествили славистику с русистикой, — весьма показательный факт. Ибо само существование русистики вне гигантского мерцающего объекта Имперская Россия — СССР — вопрос проблематичный. А объект этот не локализуем геополитически, его основная черта — бесконечное виртуальное саморазрастание за пределы географического воображаемого, и отождествление этого объекта с совокупностью славян — ещё не самый опасный поворот дела. Именно этот объект, не поддающийся интенциональному конституированию в качестве референтной модели для академически-вменяемой речи, и породил все те толпы людей, которые с одной стороны стола вещают о великой русской литературе и истории, а с другой стороны того же стола — почтительно внимают этим экспертам, героически освоившим таблицу спряжений русских глаголов и успешно воплотившим свои знания в чтение подлинников Tolstogo i Dostoevskogo. То, что российскую федерацию вычли из СССР, — ничего не изменило, а даже и усугубило виртуальные свойства объекта, ибо и сегодня русский язык и литература составляют на этой территории лишь часть её коммуникационных кодов, и то, что программы ОРТ более или менее понимает 90 процентов населения, — мало что меняет в главном: Россия как местодействие этнически не верифицируемого конгломерата людей серьёзным образом расходится со своей моделью моноэтнического культурного империализма, созданной в центральных губерниях России и подхваченной русистикой — как университетской, так и самодумной, вроде русистики нынешнего местоблюстителя. У этого объекта нет и не может быть позиции “другого” — и знание о нём не может — в силу экстатических принципов его конституирования — создать из него образ “другого”. В качестве “другого” виртуально-экстатический объект “Россия” сразу рассыпается на тысячи локальных местодействий, переполненных конкретными народами и народцами, говорами и традициями.

Собственно, способов принять этот объект к рассмотрению каким-либо другим образом, как в рамках моноэтнического империализма, у академической западной науки и не существует. Сама академическая модель функционирования знания о Lettres, как она сложилась в Европе королей и империй, во Франции прежде всего, предполагает моноэтнический имперский взгляд на способы порождения этого знания. Язык тождественен государству, литература на этом языке — достояние и выражение гения нации, объединённой в Империю, и аборигены новых территорий имеют возможность стать людьми, только приобщившись к национальному гению Империи, воплощённому в её великом языке и не менее великой литературе. Российская ассимиляционная культурная политика следовала более или менее этому лекалу, структура воспроизводства знания скопировала французские образцы — и с тех пор особых изменений не произошло. Как не произошли эти изменения, строго говоря, и в системе европейских институтов воспроизводства знания, остающегося в области “гуманитарных” наук моноэтническим империализмом. Университет — символ такой модели, и европейская славистика, и русистика в частности, — лишь элементарный элемент этой гигантской системы. И не просто элементарный. Сами проекты “языка” и “литературы” — сердцевина моноэтнического культурного империализма.

Те технические аппараты знания, посредством которых некоторый массив коммуникационных практик обособляется в “русский” или “английский” язык, а некоторая совокупность письменного закрепления этих коммуникационных практик наделяется статусом “литературы” — приводной ремень Аппарата Захвата, посредством которого осуществляет свою колонизационную деятельность система этнокультурного империализма. Строго говоря, легче скрестить жабу со страусом, чем инкорпорировать методы людей, подобных Фуко и Деррида, в дискурс преподавания языка и литературы (русского — в частности). Ибо и фукианская генеалогия, и дерридианская деконструкция по природе своей противостоят проектам “языка” и “литературы”. Именно в противовес этим проектам создавали свои техники Фуко, Деррида, а в Штатах — люди, подобные Саиду и Де Ману. Славистика, осуществляемая по рецептам деконструкции, — это уже славистика вне проекта не только “великих русского языка и литературы”, но и вообще вне проекта “национальной идентичности” государственно-территориальных образований. Строго говоря, непонятно, почему это должно именоваться славистикой, если само выделение славян — процедура из дискурса, противоположного тому, который так нравится собеседникам (и мне тоже). Саша хочет совсем новой славистики, которая занималась бы “феноменологическим” подвешиванием объекта “Россия” и исследованием разнообразных способов конституирования этого объекта тем или иным писателем. Но славистика, занимающаяся даже и такой продвинутой задачей, всё же остаётся старой доброй “реакционной” славистикой. Ей не надо менять для этого своих оснований кастового знания. Ибо само выделение писателя в качестве “субъекта”, конституирующего в акте своей интенциональной направленности объект “Россия”, уже процедура, осуществив которую, поздно оглядываться. Удостоверение очевидности на основе идентификации эго через субъект, а с ним и Проект Языка и Литературы уже распространили свой смрадный дух. Гаспаров, Лотман и Жирмунский уже захватили тем самым всё возможное пространство, в котором Саша только собирается поразмыслить о феноменологии России у Пелевина. И они сделают эту работу, о которой мечтает Саша, куда основательней и интересней, чем люди, цитирующие через предложение Лакана, Деррида и Фуко. Подвесил ли ты при этом объект “Россия” в рамке или за яйца — уже ничего не изменит. Чтобы соотноситься с тем интеллектуальным климатом, в котором функционируют современные проекты мысли, необходимо мыслить вне проектов “язык” и “литература”. Вне проекта “славистика” и объекта “Россия”.Современный кризис европейского университета, а в более широком плане — самих принципов этнической государственности приобрёл особый размах вместе с попытками образовать надэтническую единую Европу. И сказать, что видны какие-то решения этой проблемы, ещё пока никак нельзя. Даже образование подразделений сравнительного литературоведения (первый шаг в сторону от проектов “языка” и “литературы”) — мечта почти несбыточная в современном европейском университете.