Памяти Петра Алексеевича Кропоткина - [76]
Иркутск, 30 октября 1866 года.
По уводе Вронского, прокурор читает защитительную речь Ильяшевича. Вот ее содержание:
«Меня обвиняют еще в том, что я силой принуждал итти, но кто же уличает меня в этом? Обвиняют в аресте полк. Черняева, но он сам свидетельствует, что арестован без моего ведома. Говорят, что я обезоруживал конвой… Да, я так же, как другие, желал освободиться. Если я принял начальство над авангардом, то потому, что во мне развито понятие субординации. Я не участвовал в деле под Быстрой, хотя и был с оружием. Вы будете судить меня перед глазами всей России, перед глазами Европы, народная молва произнесет со временем приговор над нашими поступками, и кровь осужденных вами падет на вашу голову и детей ваших. Народная молва говорила, что мы навеки здесь останемся; мы сделали попытку освободиться. Неужели вы осудите меня за эту попытку? Я знаю, когда Бенявский бежал из Камчатки с 4-мя камчадалами-проводниками, то эти камчадалы были привезены в Россию. Узнавши, что эти бедные люди чахнут вдали от родины, Екатерина II возвратила их на родину. Это было в XVIII в.; неужели теперь, когда все понятия изменились, вы осудите меня за попытку освободиться?»
Предс. Вы хотели вооруженною силою вернуть себе свободу? Ильяш. Я понимаю, что средство, избранное мною, признается незаконным. Предс. Вы оправдываете свою цель, забывая то, что цель не оправдывает средства. Вы избрали средством бунт. Мы судим то, что совершилось. Какая же была у вас цель впереди, куда вы хотели пробраться, — нам нет дела. Дело в том, что вы совершили бунт, умерщвляли людей, грабили, жгли… Ильяш. Я не отдавал приказания жечь станции. Предс. В записке вы говорите, что думали навеки остаться здесь; вы забываете монаршую милость. Если в 1-й год вашей ссылки столько для вас сделано, то нечего было думать, что вас навеки здесь оставят. Наконец, записка вовсе не идет к делу. Вы не хотите нам сказать, где начало мятежа, а между тем вы должны знать, где это начало. Когда вы были в Лиственичной, тогда уже было предположение уйти, придя на дорогу. Ильяш. В Лиственичной я ничего не знал. Предс. Но когда вы были в Култуке, вы должны были узнать от Арцимовича, от Новаковского, что готовится восстание. Ильяш. Новаковский ничего не говорил о восстании, просто хотели уйти за границу. Предс. Но как же вы хотели привести это в исполнение? Ильяш. повторяет, что не имели в виду вооруженного восстания, и затем дает подписку в том, что более ничего не имеет сказать в свое оправдание. Его уводят.
Приводят Рейнера. Молодой человек, блондин, без бороды, красивой наружности, в синих очках, движения очень сдержанные.
Прок. обвиняет его в деятельном участии в мятеже; в том, что Рейнер, тогда как его партия не тронулась (он был старостой дворянской партии, расположенной в 6 верстах от Мишихи), ездил в Лиханову, сжег там станцию, и тогда только вернулся и заявил свою покорность, выйдя навстречу майору Рику. Поэтому прокурор причисляет Рейнера к наиболее опасным участникам мятежа, которые свои преступные замыслы прикрывают наружною покорностью. Кроме того Рейнер обвиняется в участии в совещаниях, в чтении приказа мятежникам и в участии в лихановском деле. Рейнер представил суду письменную защиту. Он говорит в ней: «Судьи, я еще раз заявляю свою невинность и прошу обратить внимание на то, что я не участвовал в деле, и на людей, дающих; показания в том, что они меня видели. Показание Вронского не может быть принято, что он сам не помнит, что говорит. Показания солдат. Но я объяснил уже, что это неизбежно, ошибка. Другого, убитого, приняли за меня по внешнему сходству. Писарь Багринский, но его показание не может быть принято. Я был старостою, и мне часто приходилось принимать от него испорченную провизию, мы часто имели с ним неудовольствие. Затем показания крестьян даны ими по следующим причинам. Когда меня привели в следственную комиссию, то там, где мне приходилось ждать, пока меня позовут, я увидел на дороге толпу крестьян, среди которых находился Багринский. При моем приходе, он горячо принялся рассуждать, показывая на меня. Через ½ часа опрашивали крестьян, и ясно, что их показания сделаны под влиянием Багринского; но и тут даже на первом показании, так как совесть не позволяла им говорить утвердительно, они сказали, что, кажется, это был я. Спрашивается: возможно ли доверить таким показаниям? Этим оканчивается моя защита».
