Памяти Петра Алексеевича Кропоткина - [66]

Полковник Черняев показал, что 20 июня, в 5 ч. утра, он был встречен поляками, около 20 человек, под начальством Вронского, ехавшего с карабином. Они объявили ему о возмущении. На приказание г. Черняева сложить оружие, они отвечали, что не могут, получивши приказание из Иркутска, откуда пришло до 80 человек, готовых к восстанию; в Иркутске же, говорил Вронский, все власти уже арестованы. На спрос об участи конвойных и ямщиков сказали, что все целы и будут целы. При полковнике Черняеве оставили двух часовых и пошли с ним в Выдрину. В разговоре с главным начальником партии, г. Черняев стал доказывать ему безрассудность предприятия; он отвечал ему: «Разве можно таких молодых, как мы, спокойно запереть в глушь? Поверьте, лучше пули, чем такая ссылка».

Все доехали в Выдрину; там партия уже собиралась в дорогу и г. Черняеву предложили ехать с ними дальше, в Переемную. По дороге садились иногда в повозку к г. Черняеву Ильяшевич и Вронский и вступали в разговоры. Г. Черняев упрекнул их в том, что после такой амнистии[26] они решились на такой противозаконный поступок. — «Не такой мы ждали амнистии, — отвечали они, — нас переводят на поселение, но этот переход хуже каторги. Здесь нас кормят, одевают, там же мы должны умирать с голода от недостатка пищи и одежды, там предстоит каждому лишь мученье. Нет, мы лучше сами возьмем свободу, лучше пуля, чем такое житье». — Г. Черняев заметил тогда, что они не выйдут за границу; тогда ему рассказали, что значит личная энергия и привели в пример побег поляков из Камчатки. В Переемной г. Черняеву повторили, что он свободен и может ехать, но не давали лошадей; Ильяшевич же дал ему расписку на свободный пропуск. У него спросили казенных денег; г. Черняев ответил, что таковых нет у него, что очень удивило поляков; впрочем, он отдал им 100 рублей, говоря, что остальные его собственные; тогда в этих 100 р. ему дали расписку за подписью начальника авангарда сибирского легиона.

Наконец, Ильяшевич был готов и сказал г. Черняеву, что не может оставить его здесь, опасаясь неприятностей; дать же лошадей на обратный проезд не может, так как они необходимы для дальнейшего следования партии. Г. Черняеву предложили ехать с партией далее и положили в его повозку хлеб. Когда подъехали к 1-му стану политических преступников, то увидели, что конвой обезоружен, а партия собирается в поход, забирая с собою вещи, несмотря на строго повторенные приказания начальника брать с собою лишь по одной паре белья и по одной ковриге хлеба. Все они торопливо вооружались чем попало. Так как под г. Черняевым приставали лошади, то Вронский уехал вперед, обещая прислать навстречу свежих лошадей.

Показания Михайлова повторяют почти то же, с тою прибавкою, что он послал двух ямщиков в Иркутск, чтобы дать знать о восстании и посоветовал послать рыбаков. Он видел главный отряд Шарамовича, который просил лошадей и не велел своим трогать водку в Мишихе.

На Мишинской станции должен был быть есаул Прашутинский, женщины и ямщики, но г. Прашутинского не было дома, когда пришли поляки; он ездил выбирать место, куда хотели передвинуть партию. Когда он вернулся, его окружили. Ильяшевич просил позволения обыскать его комнату, — нет ли оружия и казенных денег, но комната уже ранее была обыскана. Женщины, бывшие на станции, было заперлись, но поляки влезли в окна и искали оружия.

Опуская показания, которые не прибавляют никаких сведений, перехожу снова к показанию полковника Черняева. Около 9 ч. вечера он дошел до Мишихи, так как кони пристали, и он должен был итти пешком. В Мишихе, где был склад разных припасов для политических преступников, г. Черняев встретился с полковником Шацом и архитектором Дружининым, уже арестованными передовым отрядом вблизи Мишихи. Поляки уже хозяйничали припасами, они забирали наиболее нужную провизию и одежду и отправились утром 27 июня, оставя только лазарет и прося полковника не трогать больных, не мстить им за арест. Оставшемуся при лазарете медику Чикановскому была оставлена записка за подписом Целинского, гласившая, что г.г. Черняев и Шац свободны.

Вечером 27 июня прибыл Шарамович с вооруженною партией среди которой многие были вовсе без оружия. Шарамович вежливо спросил казенных денег, и г. Шац отдал ему 104 р., в чем и получил расписку за подписью начальника сибирского легиона вольных поляков. В сумерки явился Целинский и заговорил с полк. Черняевым о мятеже, называя его безрассудным делом, в котором он лишь по необходимости принимает участие. Уйдя к Шарамовичу, он через несколько времени вернулся к полковнику, гулявшему в это время перед станцией. Целинский говорил, что Шарамович упрямый фантазер, настаивает на своем, между тем как теперь мятеж потерян. Черняев спросил, что же заставляет его итти? «Приказание, я кавказский офицер, — говорит Целинский, они предполагают во мне знание военного дела и желают, чтобы я начальствовал. Мне же теперь нет расчета итти в битву после милости, дарованной нам императором. Мне осталось пробыть в работах всего один год, у меня жена, семья[27]. Восстание — старое дело; его проектировал один сумасшедший старик, который говорил мне об этом на пути из Канска в Красноярск. Это лицо убеждало меня стать во главе заговора. После амнистии мнения разделились, так как многим остались небольшие сроки каторги». Кончая, он просил Черняева засвидетельствовать об этом перед русскими властями