Памяти Лизы Х - [73]

Ее сын уже закончил институт, геолог, поступил в аспирантуру, но дома бывал мало, приезжал с женой на месяц-другой, и снова в горы. Рохке беспокоилась, примеривалась к невестке, она была из сосланных поволжских немцев, сирота. Он познакомился с ней на практике в Таджикистане, она готовила еду в геологической партии, училась на заочном в пединституте. У нее был угол за ширмой у дальней родни в Ленинабаде. Старалась поменьше бывать там, чувствовала себя лишней в тесноте большой семьи и нанималась в горы при любой возможности. Вечерами он помогал ей мыть посуду, они читали вместе немецкие стихи, уходили от лагеря подальше, нежились на расстеленых куртках. Прошлым летом расписались в каком-то сельсовете, он торопил ее: переведись в Ташкент в институт. Ей нужен был год доучиться, она не решалась, вдруг откажут?

Рохке отдала молодым свою комнату, им купили раскладной диван, сама переехала на «ложу», уже застеклила, осталось утеплить к зиме.

Дочка с мужем жили в другой комнате, ждали ребенка. Уже привезли кроватку от друзей, заготовили полотно на пеленки, одеяла. Комната напоминала тесный склад — стопки тетрадей на проверку, дочка была учительница, рулоны чертежей ее мужа, кульман в углу, книги не помещались на этажерке, лежали на полу на газетах. Под кульманом громоздились банки, консервировали на зиму помидоры.

Рохке ворчала: как хорошо ми жили на Каблукова. Теперь во дворе есть соседи, они коптят свиное мясо, воняют, пьяницы в беседке сидят, там должны играть дети, ви тоже так живете?

— Не знаю, у нас окна на улицу, я во дворе редко бываю.

— У вас культурние, но это неправильно с таким большим двором жить. Они ругаются, как урки.

— Рохке, побойтесь бога, жалуетесь на что? Отдельная квартира, еда без карточек, дети выросли.

— Эх, Лизавета Темуровна, и сын это говорит, и сама знаю. Кому сказать, шо в войну радость была, не поверят. Со всего радость: с картошки, с весны, лоскутов наберешь на одеяло пошить, уже радость! А сейчас живу как все. Все есть. Обувок пять пар имею. Я психическая, наверно. Вот внучок народится, буду шустрить!

И правда, стыдно мне! Как подумать, в какой город ми попали! Таки люди хорошие. Уйма политических событий, а нас не тронули. К родителям хожу и удивляюся: памятник целый, нигде не наплеваный. И смотрите, Эсфирь Ханаевну, память ее благословная, не арестовали в пятьдесят втором году. Из ейной партии не погнали. Пожурили на время, и все.

— Да уж, удачный у нас Вавилон, — Лиза заметила, что седая голова Рохке мелко подрагивала, — Рохке, вам надо к невропатологу, я попрошу знакомого врача.

Рохкин сын нередко помогал Лизе: приходил с друзьями починить, покрасить, пришел занавески повесить.

Занавески Лизе понравились, светились закатным солнцем, Рохке пришила желтую бахрому, получилось красиво, уютно.

Вдруг Лиза решила купить картину. Художник лечился у нее, спьяну упал в арык, сломал позвоночник. Лиза возилась с ним долго, два раза оперировала, пока лежал, не пил, начал ходить и снова запил. Когда выписывался, пригласил посмотреть картины.

Мастерская была пристроена вторым этажом к старому дому. Окна от пола до потолка, как будто аквариум на крыше. Художник хорошо кормился вождями, регулярно заказывали для колхозов, для районных домов культуры. Вождь и ликующий народ на полях. Или просто вожди без народа, в задумчивости в кабинетах, с газетой в руке, на просторах с кепкой, указывают в даль, морщинят лбы. Платили много, звания, выставки, газеты. Получал ордена, кланялся, лепетал благодарственные слова, смотрел в пол.

А потом бессонными пьяными ночами замаливал грехи: писал свое настоящее и относил в кладовку.

Иногда приезжали из Москвы-Ленинграда обласканные властью и деньгами маститые театральные или писательские люди, покупали его ночные картины в свои гостиные. Он был в моде, считался немного фрондер, немного романтик, загадочный восточный человек. Ему было за шестьдесят, худой, с темным монгольским лицом. Ходил медленно, опирался на палку с набалдашником — оскаленной мордой льва.

Лиза пришла к вечеру, художник спал, картины показывала его жена, сломаная балерина, давно уже молчаливая домохозяйка. Картины теснились в кладовке, накрытые простынями.

— Вам он отдаст и денег велел не брать, за спасение благодарен. Примите, он гений, мало кто может оценить здесь, а иностранцы к нам не приезжают.

Как жаль, что Ходжаев и Эльвира не видели его картин, думала Лиза. Вот он, восточный мир, романтический, вероломный, его не избежать, не угнаться, только склониться с горечью и восхищением перед его внезапной неотвратимой силой. Мир, для которого Ходжаев искал слова, и от которого бежала Эльвира.

Возница тащит арбу, на ней злодейка с узелком. Судьба, пери, ведьма. шайтаниха… Как будто вырезанные из картона фигуры. Лиц нет, она скрыта паранджой, темная, а возница белый, в остром колпаке базарного циркача, забрызганный красным, кровью. Оба в ярком мареве посреди темноты. По краям — рыбы, камни, деревья, как будто ребенок рисовал, простые, маленькие, застывшие покинутые игрушки. И во всем такой страшный хаос, от которого бежать и бежать, даже если уже невозможно. Картина показалась ей знакомой. Вдруг у нее слегка закружилась голова, устоять, на арбе, не упасть, только покачнуться. И узелок не выронить. Лучше впрячься самому, устойчиво, катить, катить, сам себе хозяин. Да, она теперь катит. А раньше узелок прижимала не уронить? Где? Снилось ей это, когда-то, впервые в поезде, с Пелагеей. Как просто, Пелагея была возница. А потом? И потом снилось иногда. Редко, к счастью. Долго жила Лиза, запомнила сон.