Памяти Лизы Х - [32]

— Вот виси тут, Степа, теперь ты всегда со мной смирный и прекрасный.

Потом прибилась в гувернантки к детям пожилого вдовца, его назначили школьным инспектором в Астрахань. Там случилась холера, померли все, и она осталась с дочкой опять сама по себе. Началась война, и обе ушли сестрами милосердия. Там, на войне Ирина вышла замуж за фельдшера, кряшена из Ферганской долины. После революции приехали в Фергану, жили в городе и в кишлаках, скромно, но не бедствовали. Но муж подался в большевики, и его убили басмачи. Теперь Ирина Степановна живет с матерью на Кашгарке. У них две комнаты, кот, собаки. Мать вяжет, штопает больничное белье, у нее быстрые руки, острые глаза. В подвалах дома обнаружились залежи старых газет, журналов, она выискивает ребусы, загадки, анекдоты. Ходит в церковь. Ирина Степановна журит ее: ты ведь не веруешь, зачем ходишь, посадят нас! Но пока не посадили. Они варят варенье из алычи, вечерами поют романсы. Доживают жизнь.

Лиза надела гимнастерку и пошла к Ильясычу за удостоверением. Он был простужен, его знобило, но долго гундел про долг, доверие, и победу, пожал руку. Лизе вдруг стало жалко его. Как ребенок с игрушками: удостоверение, погоны, звездочки, вожди, как гипсовые пенаты, в рядок стоят в шкафу…

— Вы бы домой пошли, Иван Ильясович, у нас мед есть в ординаторской, я вам принесу.

— Спасибо, я зайду, возьму. Вам, Лиза, сейчас особенно надо строго себя вести, так сказать. Военный человек должен… — он запнулся, — ну вы понимаете.

— Понимаю, понимаю, Иван Ильясович.

Лиза прибежала в ординаторскую. Помахала погонами: все, теперь строимся и кричим: товарищ младший лейтенант! Смеялись: строиться умеешь?

Дома Лиза вывалила сапоги и форму на диван.

— Вот ведь неожиданность какая!

Ходжаевы расстроились: только бы тебя на фронт не забрали! Эльвира привычно расплакалась. Лиза кинулась обнимать ее: нет, я тут, никто не заберет! Ну вот, не получилось веселья!

Лиза напялила форму и сапоги, все было велико, длинно.

— Птенчик! — даже Эльвира рассмеялась сквозь слезы.

Эльвира пришивала погоны. С непривычки колола пальцы.

Надо пойти фотографию сделать, послать Илье.

В коридоре госпиталя Лиза всегда здоровалась с портретом Ильи на доске почета. У него было насмешливое лицо, как будто сдерживался перед фотографом, чтобы язык не высунуть, не скорчить рожу. Волосы прилизал, выглядели мокрыми. Волосы у него были непослушные, мелкие кудряшки в разные стороны. Полосатый галстук для значительности. Раньше, пробегая мимо него, Лизе хотелось подразниться, свистнуть, рожки сделать, подмигнуть. Теперь она бросала быстрый взгляд: потом, потом, буду уходить, остановлюсь, поговорю с тобой. Не сейчас, мне сосредоточиться надо.

Как бы она плакала по нему, вспоминала каждую минуту вместе, если бы у нее было время. Сколько отрезало это страшное общее от ее, Лизиной частной жизни. Как это общее сделало ее винтиком в тяжелом механизме военной жизни, отняло у нее смысл ее маленького отдельного мира, ее веселой любви, заменило живого Илью фотографией на доске почета, кольцом его отца на бечевке, спрятанным под одеждой на шее, сновидениями, такими ясными, живыми, любовными, от которых сжималось тело, и Лиза просыпалась в слезах.

У Лизы уже не хватало сил на дневные воспоминания о нем. Работы было очень много, уставала, кружилась голова. Она была беременна, ждала месяц, чтобы сделать аборт.

Лиза уже договорилась с докторшей из женского отделения.

Она бывала там, ее встречали с радостью. Устраивали чаепитие. Звали к себе.

— Вот кончится война, и приду.

После дежурства приехала на аборт.

— Я подержу маску.

— Нет, не сможешь, я привяжу, дыши, не бойся.

Лиза вдохнула, ей стало легко, весело, она даже слышала свой смех, ей казалось, что она маленькая, летает в небе, кувыркается, ловит скользкие светящиеся конфетки.

— Ну все.

Докторша похлопала ее по щекам.

— Вставай. Понравился наркоз?

— Понравился.

— У нас завотделением балуется иногда. Но мы как бы не знаем.

Лиза встала, посмотрела на кровавые шматки в тазу. Это твое последнее мучение, маленький Илья, пока ты еще ничего не знаешь, ни боли, ни страха, и не узнаешь. Они тебя не достанут. Вот так выглядит милость сорок третьего года, — думала Лиза.

Потом они пили чай. Хрустели сухарями.

Докторша рассказывала: пару раз в год ее возили в женский лагерь, аборты делать — вертухаи баловались. Запрещены, конечно. Но работать надо, а беременная не наработает. Вот и скребли.

— Насобачилась, да хоть закрытыми глазами выскребу. Нельзя тут детей иметь, грешно их в такой мир выпускать. Мы уж как нибудь справимся до смерти, а их не надо. Ты полежи, подремли.

Лиза прилегла в кабинете. Второй день носила в кармане письмо от Ильи. Не хотела читать до, чтобы не передумать. Короткое. Жив, цел, просит проведать мать. Обнимает, помнит. Рисует смешные картинки. Могла бы и до прочитать. Ничего особенного, судьбоносного. Да и откуда оно возьмется на войне? Она стала привыкать к мысли, что может потерять его. Не так, как сегодня она потеряла маленького Илью — насильной смертью. Потерять просто, обыденно надоесть, устать. И ему, и ей. Вот живет ведь она сейчас, не думая о нем каждую минуту. И он так живет. Каждый заполнен своей жизнью. Это, наверно, зрелость. Когда хочешь от себя больше, чем от кого-то другого.