Памяти Лизы Х - [27]

— Где взял?

— На базаре купил, смотри — английская помада. Если не врут.

Понюхал — собакой пахнет по-моему.

— Это ты собакой пахнешь! Мускусный запах — так надо, чтобы помада пахла, тяжело и чувственно.

— Где я пахну? — забеспокоился Илья, стал нюхать подмышки.

— Ладно, я пошутила.

— Ну все, иди, у меня перевязок много.

Нельзя долго смеяться — на мину наступишь. Она почувствовала, как из тьмы себя выступили очертания исчезнувшей матери.

Она пыталась представить ее: где-то в снегу, в платке, ватнике, рваных рукавицах. Холодно. Стучат зубы об алюминиевую кружку. Но живая, живая!

А вот отец нет. Земля набилась в глаза, в открытый рот, его смешная бородка клинышком.

Нет, нельзя. И не вспоминать, и не думать, и вообще хочется есть, надо днем хлеб получить по карточке.

— Илья, ну вот почему ты так на фронт рвешься? А кто тут останется?

— Ты. Ну еще кто нибудь придет — сошлют, например.

— Я одна останусь? Я уже не могу одна, без тебя.

— Это хуже. В такое время привыкать нельзя.

— Я смотрю, к тебе многие привыкли.

— Это ревность?

— Не знаю. Идеализм, наверно. Начиталась рыцарских романов.

— Ааа, ну так рыцарская любовь бестелесна, а для тела пастушки по лугам раскинуты.

— Я пастушка?

— И я тебе пастух, наверняка. Скажешь нет?

— Не знаю, не хотелось бы. Нет рыцаря у меня уже. Умер. И какие рыцари при пролетарско-крестьянском… строе.

— Я пастух универсальности бытия. И строй внутрь надо стараться не пускать. Расстреляли рыцаря твоего?

— Нет, от сердечного приступа умер. Скрывался, сбежал на этапе.

— Ну вот, обязали участием.

— Он был прибалтийский немец, из Риги. Вольдемар Фридрих Раушенбах. У него не было руки. Он был мой сосед здесь, в Ташкенте. Уже почти четыре года назад.

— О, я не только пастушок, я невольный исповедник, — Илья печально улыбнулся — тут уже мне ревновать надо.

— Не ревнуй, тебе больше достается.

Лиза не переставала удивляться Илье. Наконец ей встретился ясный человек, у которого вроде не было своих вопросов. Он жил, как будто ничего страшного не произошло с ним, и ничего страшного не произойдет впереди. А если оно, это страшное, встретится ему, то Илья знал, как расправиться с ним. Он уже был на своем месте в жизни, и был доволен, был рад своей профессии, ладил с людьми. Сосредоточенный профессионал и отважный мальчишка, уличный пацаненок с ножичком, озорной, ворующий яблоки в садах. Любовь с ним была веселая. Когда встречались ночью в ординаторской, зажимали другу рты ладонями, тихо-тихо. Потом сдавленно хихикали. Лиза расслабилась. Не надо было изображать взрослую, можно дурачиться, танцевать на крыше, кидаться желудями. Можно задавать любые вопросы, даже самые дурацкие.

— Тебе страшно? В смысле бывает страшно?

— Уже не очень. Редко бывает.

— А когда страшно, что ты делаешь?

— Кулаки сжимаю, дышу ровно. Когда страшно — главное, держать дыхание, ровное. Живот втянуть немного.

— Поняла.

— Смотри, страшно бывает иногда, а живем все время — это дольше. И работа помогает — врачу особенно трусить нельзя.

— Чего ты боишься?

— Не справиться, больного угробить, войны боюсь.

— А сам на фронт рвешься.

— А сам на фронт рвусь. Из интереса, профессионального. И чести. Как же ты умеешь заводить неприятные темы. Так себя противные дети ведут.

Он вынул из кармана узбекскую жестяную свистульку.

— В следующий раз, как противность одолеет — посвисти.

— Спасибо.

Свистулька была красивая, блестящая, раскрашена двумя неровными плосками — красной и зеленой. Краска уже слезала, оставаясь на пальцах цветными кусочками.

— Ты извини, мне не с кем поговорить больше, дома я примерная девочка.

Наконец и Лизин черед настал: санитарка просунулась в перевязочную, поманила ее: тебе, Лизанька, к Ильясычу идти, в партком. Не робей, не рогатый зверь.

Она бежала по лестнице, чтобы страх не успел зажать ее в долгом ожидании. Наоборот, скорей, встретить страшное, дать отпор, победить. Еще не ушло это пионерское победить. Но уже не так задиристо, чревоточило опытом. Случись война в ее пятнадцать лет, наверно даже рада была бы подвиг совершить и за родину умереть. Теперь ей двадцать два — и война пришла, и оказалась невовремя.

Кабинет Ивана Ильясовича Касимова был на втором этаже, небольшой, заваленный по углам ящиками, папками, коробками. Книжный шкаф — одна дверца со стеклом, другая закрыта занавеской.

Привычные портреты на стенах, Сталин в середине, по бокам Ленин и Энгельс почему-то. А Маркс где? Неужели нету? Есть, есть он, в книжном шкафу стоит, где стеклянная дверца, рядом еще с каким-то бюстом с острой бородкой. Дзержинский, наверно. Маленький такой. На другой полке стоял какой-то странный прибор — астролябия, похоже.

Заляпанный чернилами старый стол. За ним сидел маленький подслеповатый инвалид.

— Наверно, ногами болтает, до пола не достают, — подумала Лиза.

Иван Ильясович, начальник парткома больницы, был выдвиженец — национальный кадр, преданный сын советской власти в самой своей сути. Он с детства был ничейный, его отца, полуграмотного татарина, забрали открывать Соловки, в первой же партии забрали вместе с адвокатом, у которого он служил шофером. Лет десять назад от него пришла пара писем. А сейчас? Месит снег рваными сапогами? Или раскрошило его белые кости, прибитые к берегам большой земли?