Памяти Лизы Х - [29]

И себя тоже — за язык не тянул! Сама ляпнула, сама струхнула и подлизываться пришла. А теперь вот милостью обязана.

Она стояла в коридоре и колотила кулаками подоконник.

Так, все, хватит. Возьми себя в руки.

После обхода пришел Илья, она стала рассказывать ему, сбивалась.

Он засмеялся.

— А, так он всех вызывает и предлагает доносить. Тебе — на меня, мне — на тебя, вот девочка явно беглая, из ЧСИРов, к чужой семье приткнулась и фамилию их взяла, а родители-то ее враги.

— А почему ты мне не сказал?

— Ну сказал бы, и что? Тут все через него прошли. Этот еще честный, минетом не насилует, за идею крепится. Невредный он, сам трясется, провинциальный неудачный актер. А тут сцена, и он Ричард третий, злодей всевластный.

Он сам в принципе полезный — придешь канючить бинты-койки, выбьет отец родной. Понимает, что и на него донести — за неделю в канаве сгниет.

Лиза поразилась его беспечности.

— Невредных нет. Кто моих родителей сдал?

— Это Россия, столицы, места приятные. У нас тихо, относительно тихо. Это надо заметным быть — вот хирург был, священник в открытую, например, его быстро забрали. Азия, все по протекции. Хотя в Ашхабаде, говорят, лютуют сильно. Ну вот сама подумай, донесет он на меня, а у него аппендицит случится? Я на все руки мастер, и в мозги, и апендикс сковырнуть! Я ему уже не чужой получаюсь, свой подследственный. Взаимность чувств предполагается.

— Взаимность чувств у него с тобой или с его начальством?

— Мы сейчас защищены от них войной. Хотя он и раньше не усердствовал, подличал осторожно, а сейчас врачей жалеют. Вот на хлебзаводе донесут, чтобы своих поставить — дело простое, все легко заменяемы, а тут вряд ли. Не хватает нас во время мясорубки. Пожалеют, — усмехнулся Илья, — себя пожалеют. Вот кончится война — по новой возьмутся, великое будущее строить.

— А когда нибудь это кончится?

— Ну конечно, при коммунизме и кончится.

— Ты серьезно?

— Такими вещами не шутят, товарищ Ходжаева! — засмеялся Илья.

— Правильно парторг заметил — язык у тебя несдержанный. Ты партийный?

— А как же, я же завотделением.

— И что вот стоял, руку к сердцу прижимал и в партию принимался? Так вот им всем в глаза смотрел и принимался? На вопросы отвечал, ленина-сталина цитировал, когда отец твой в лагере?

— Во-первых, я еще до его ареста вступил, в университете. И мой отец был очень даже за. И сам он, партийный, между прочим, в Англии учился, вернулся за идею страну поднимать. У меня и мама партийная и все взрослые родственники. Я в идее самой ничего плохого не нахожу. И ты не найдешь, и никто.

— То есть за идею вступил?

— Ну, в общем, да. Потом, конечно, остыл немного.

— Сколько тебе лет?

— Тридцать пять.

— И сколько лет в этом строю?

— Тринадцать.

— А когда остывать начал? Когда отца посадили или раньше?

— Раньше. У нас в семье отца позже всех взяли. Мой дядя в первой партии отщепенцев в тридцать пятом году был арестован. И хватит меня допрашивать. Что ты от меня хочешь? Я от родных не отрекался, не доносил. Что завотделением стал? Так я достоин, я в городе один из самых лучших. Если не самый.

— Я не допрашиваю, не сердись, я понять хочу. Мне кажется, что я начала жить только тут, в Ташкенте. А раньше в аквариуме плескалась, как сытая рыба. Меня родители очень берегли от… от некрасивости жизни. У нас же домработница была, я не знала, как яичницу пожарить и сковородку отчистить. Теперь все умею, в базисе. А вот надстройку не понимаю. Не понимаю разнообразия, потому что как правильно — это просто, это мало, как бы это сказать, разнообразия нет.

— В смысле десять заповедей?

— Да, да, домработница наша была верующая немного, она рассказывала. Именно заповедей. Десять всего! И откуда столько неисчислимого хитрого разнообразия в ежедневности? Я дурочкой выгляжу, да?

— В общем да. Такой деревянной Буратиной.

— Я иной раз не понимаю многомерности слов. Ведь можно либо слову поверить, либо не поверить. А как еще — вот этого-то мне не дано.

Простота хуже воровства.

— Нет воровство хуже. Пойдем абрикосы красть вечером. Ну если серьезно, то это восток, тут черно-белого нет. Все новое отлично приспособится под вечное. Любые углы словами обкатают. Вот что-то нужно тебе, что ты считаешь правильно для больницы, например. И ты идешь клянчить. Как? Подумай, что именно начальству полезно будет, из того, что ты хочешь добиться? На это напираешь. И не забудь похвалить всесильность, отец он тебе родной, памятник ему нерукотворный, а то и рукотворный на площади. Да, противно, но что важнее — больница или эго твое?

— Больница. Но как себя уважать, если делать противно своей натуре?

— Найти другое для уважения. Знать свое ремесло, достаточно?

— Я подумаю.

— Не думай, оно само придет, лучше поспи лишнюю минуту. А то руки с недосыпу слабеют.

Вот и нашелся отец учитель. С родным отцом никогда не было возможности так поговорить, она робела задавать ему вопросы, чтоб не осудил, не расстроился, что дочка не совершенна. Боялась лишить его гордости за себя, отличницу ясного прямого пути. А теперь отца нет. Ходжаева не хотела беспокоить, он писал очередной учебник, не досыпал. Илью спросить не стыдно, и не страшно. Ответ страшный бывает, это да. Ей страшный. А ему нет. Она позавидовала его сильной ясности, легкости.