Памяти Лизы Х - [25]

— Да, — вдруг выпалила она, забывшись — но это не важно.

— Конечно, не важно, — Илья метал ножик быстро, ровно, — теперь вы попадите в мои полоски. Ровно, в том же направлении.

Лиза старалась. Получалось неплохо.

— Хорошие руки у вас, шить умеете, в смысле руками?

— Не очень. Штопать носки умею, хорошо.

— Вот тренируйтесь. Шить помогает. Еще линии проводить карандашом, держа его за кончик. Мелкие детальные рисунки копировать. На фортепиано играть.

— Я играю. Можно спросить, доктор, вы откуда приехали?

— Отсюда. Я здесь родился. Мой отец гражданский инженер, строил тут, еще при царе моя семья сюда приехала. Мама из Прибалтики. Мне здесь нравится. Тепло, сытно вполне, и город большой. Горы люблю.

— Горы красивые, — поддержала разговор Лиза.

— Вы бывали в горах?

— Ездила в кишлак по горной дороге в долину.

— Война кончится, съездим еще.

— Когда кончится?

— Когда? Вроде наступление планируют к весне, и союзники помогают. Два года немцы вглубь шли, теперь два года назад пойдут.

— То есть через два года? — Лиза поразилась его беспечной уверенности.

— Ну ладно, еще годок прибавим, чтоб не обманываться зря.

— То есть вы мне обещаете через три года война кончится и можно будет погулять в горах?

Илья удивился: как настойчива девочка, смотрит уверенно, улыбается.

— Обещаете, да?

— Обещаю, торжественно клянусь перед лицом Ленина на стене в ординаторской, если останемся в живых, через три года погулять с вами в горах!

— Я запомню! И никаких если. Мы останемся в живых.

Вот так надо кокетничать, да, Лиза была довольна собой. Дома она потренируется в ножички и шить. Как доктор научил.

Она почувствовала, что доктор Фридман обратил на нее внимание. Старалась попадаться ему на глаза. Раз в день полагалась политинформация, старалась сесть недалеко, на виду, или рядом. Встречались в больничном саду. Иной раз по детски веселились, играли в ножички.

Лиза решила завести взрослые привычки. После длинных утомительных дежурств болтали в ординаторской, выпивали мутной водки, или разбавленного спирта.

— Я тоже хочу выпить.

— Давай, только задержи дыхание, чтоб не обожгло.

Лиза решительно глотнула спирта.

— А теперь хочу попробовать покурить. Можно мне папироску?

— Смотри как надо: тут зажми, а теперь тут, чтоб табачок в рот не лез. Ну, вдыхай, только не глубоко для начала.

— О, даже интересно, — Лиза вдохнула.

Резко затошнило. Она прикрыла рот рукой.

— Рванем, нет? — вокруг смеялись.

— Нет, не рванем!

Затянулась еще раз, во рту было противно, но в голове стало легко, повело, откинулась на спинку дивана и мгновенно заснула.

Ей приснился холодный ветреный берег, рассвет. Она бежит вдоль берега, в воде на лодке — отец, гребет веслами, кричит ей: куда? Куда плыть? Она машет рукой вперед: туда, к городу. Но его относит все дальше.

— Я устал, я полежу немного, — он ложится на дно лодки, и она не видит его. Она снимает ботинки, холодный мокрый песок, вода, ледяная вода, по колени, по горло, доплыть скорей, лодку уже почти не видно, только маленькая точка вдали напоминает о ней. Она плывет быстро, сильно, как летит над водой, но отец далеко, далеко… Беспомощный, ослабевший…

Она проснулась. Илья тормошил ее.

— Лиза, главное — не дремать, когда куришь, спалишь дом! На попей цикорий, бодрость вернется. Пойдем, мне нежная ассистентка нужна на трепанацию, три штуки.

Лиза шла за ним и думала про свой сон. Отец отпустил ее. Она взрослая теперь, одна, сама.

Да она давно взрослая. Что еще такого есть, что не пережить ей? Родителей уже нет, и первой любви тоже нет, свободы — тоже нет. Да и не было, наверно. У нее и в мыслях не было свободы, был порядок жизни, ей нравился. Она принимала свою детскую жизнь как данность и образец. И она вполне управлялась там, победно, гордо. Потом? И потом не пропала, спасибо Ходжаевым.

Отчаяние? Оно подкрадывалось временами, но она отпихивала его. Вполне успешно. В ней был внутренний солдат, служитель внутренней правильности. Ну вот и хорошо, мы с солдатом пойдем дальше, а там посмотрим.

Она вздохнула и ускорила шаг.

Они вошли в операционную, в тазы уже налили раствор, она погрузила руки по локоть. Наконец медсестра завязала ей маску на затылке, и она подошла к столу. Хирург подмигнул ей: начали?

Потом в ординаторской доктор Фридман предложил ей покурить, она постучала папироской по столу, сжала пальцами — да, умею, сама!

Обоим стало смешно. Лиза закашлялась.

— Ах, какие мы теперь взрослые, — доктор взял у нее папироску, затянулся.

Вышли в больничный сад.

— У тебя есть друг? Любовник или жених?

Она засмеялась.

— Нет. Пока.

— А так, кто нибудь на примете?

— Вы, доктор, — ей стало легко и весело, — нравитесь мне. Я люблю с вами в ножички играть.

Да, нравился, но как-то по-детски, как учитель или отец. Никто не вызывал в ней ноющего сладкого желания, кроме того, однорукого, мертвого уже давно. Несколько лет прошло, и не отпустило. Странная была у нее любовь — уверенная, властная, девочки пионерки-комсомолки, прекрасной дамы. Не было в той любви сомнения, поражения, страха. Правильная первая любовь. Закаляющая.

Теперь нужна другая любовь, какая?

Они сели на скамейку: а вы, доктор, хотите мне предложить? Нет, не пугайтесь, не руку и сердце, а как бы это сказать, ухаживание? Роман?